Благодарю за любовь - Юлия Вознесенская

— Ну и что вы приуныли и задумались? Вам-то до старости еще ох как далеко!

— Ах, Ирина Фаддеевна, Ирина Фаддеевна! Да разве смерть подстерегает нас только в старости? Если бы так…

— Что за мрачные мысли, Виктор? От бронхита и даже воспаления легких теперь не умирают. И пострашнее болезни лечить умеют. Даже рак, бывает, излечивают.

— У моей жены, оставшейся в России, был рак груди. Она умерла год назад, а я только сегодня узнал об этом. Думал, она давно умерла, еще семь лет назад…

— Вот видите! Даже в России ей сумели продлить жизнь на целых шесть лет!.. Так Жанна ваша вторая жена?

— Третья…

— Ах, ну да, еще Мила у вас была… Ишь, какой вы резвый. Но я понимаю вашу скорбь и примите мои искренние соболезнования: хоть это и бывшая жена, и умерла она далеко от вас, но все равно это, должно быть, тяжело… Теперь я понимаю, почему у вас такой унылый вид. Жаль, конечно, бедную женщину, но вы-то, живя в Германии и с другой женой, чем ей могли помочь? Закажите сорокоуст, поминайте ее, вот и все, что вы можете для нее сделать… Кстати, а почему Жанна к нам заходит всегда одна, что это вы нас забросили совсем, Витенька?

— Мы разошлись, — сказал Виктор хмуро.

— Ох, простите, я не знала! То-то Жора меня всегда обрывает, если я о вас речь при ней завожу.

Так Жанна без него продолжает посещать Измайловых… Странно.

Они помолчали. Затем Ирина Фаддеевна вновь попыталась поддержать разговор.

— А с Милой вы не виделись? Она ведь сейчас в Мюнхене.

— Я ее видел вчера в монастыре.

— Ну и как вам ее решение похоронить себя заживо в таком возрасте?

— Что значит «похоронить себя заживо»?

— Ну так ведь она в монастырь уходит! Разве она вам не сказала?

— В первый раз слышу… — Виктор вспомнил длинную черную юбку Милочки, и ему стало ясно, по какой моде Милочка была одета. Вот, значит, как… А он испугался!

— Мила заходила к Жоре, они старые друзья. Георгий, конечно, посмеивается над ее решением и говорит, что она сбежит из монастыря самое большее через год, потому что ее потянет в политику, а в монастырях какая политика? Но, по-моему, он ошибается. Не насчет политики — насчет Милы. А она отвечает: «Здесь моя жизнь кончена, осталось только долги выплатить до конца. А там, в монастыре, начнется новая жизнь — с чистого листа!». Но, по-моему, это перебор. Я сама человек верующий, но в монастырь же вот пока не собираюсь…

— У вас есть о ком заботиться, — возразил Виктор. Ирина Фаддеевна как-то странно на него посмотрела. Он почувствовал легкое сознание вины и поспешил сменить тему. — А зачем Милочка приехала в Мюнхен, она случайно не говорила?

— Ей нужно взять благословение от нашего епископа, а владыка сейчас в отъезде. Еще речь шла о каких-то долгах, я же вам сказала. Странные все-таки люди эти «посевцы»: жить на нищенскую зарплату и еще отваживаться делать долги… Сколько она получала в издательстве?

— Пятьсот марок, — рассеянно отвечал Виктор.

— Вот видите! Да разве можно жить на такие деньги? Ну и правильно она делает, что в монастырь уходит. Чем получать такую зарплату, лучше вообще нигде не работать и получать пособие. Впрочем, они там в НТС все ненормальные идеалисты. Вроде моего Жорика. Но Георгий хотя бы деньги умеет зарабатывать на своей старинной музыке! Недавно они ездили на гастроли по Франции, даже клавесин с собой возили, — и милейшая Ирина Фаддеевна стала рассказывать со всеми подробностями об успехах сына и его музыкального квартета в Париже, Лионе и Марселе… Но Виктор ее уже не слушал. В голове у него опять закрутилось чертово колесо, а вернее — чертов венок. Что же все это значит? Милочка, выходит, вовсе не больна, а уходит в монастырь, но перед тем собирается платить какие-то долги. Уж кто-кто, а он-то знал, что у простушки Милочки долгов отродясь не водилось! Но долги-то разные бывают, не только денежные. Может, он поспешил успокаиваться на ее счет? И разве монастырь не лучшее убежище для человека, совершившего преступление перед тем? Там ведь, как он слышал, даже имя другое дают… Черт, как же плохо он сегодня соображает…

— Вы что-то опять скисли, Витенька! — Ирина Фаддеевна потрогала его руку, затем коснулась его лба материнским движением: — О, так у вас высокая температура! Вы просто горите! Хотите, я уступлю вам свою очередь? Моей печени за час не станет ни лучше, ни хуже, а сейчас как раз мне идти к доктору.

— Нет-нет, спасибо. Но пока вас не вызвали, подержите, пожалуйста, свою руку у меня на лбу… вот так… Она у вас такая прохладная.

— Вот так?

— Да, так…

От прохладной и мягкой руки старушки ему и впрямь становилось лучше.

— Как я завидую Георгию, что у него есть мать! — сказал он вдруг, пожалуй, неожиданно для себя самого. А может, следуя привычке говорить женщинам что-нибудь приятное — независимо от их возраста. Но руку Ирине Фаддеевне он поцеловал искренне, снял со своего лба, прикоснулся губами и снова вернул на лоб.

— Бедный, бедный мальчик! — сказала Ирина Фаддеевна, притянула свободной рукой его голову к своему плечу, потом стала гладить его по голове той рукой, которую он поцеловал. — Ну, ничего, ничего… Все как-нибудь образуется… Ведь все на свете всегда как-то да образовывается!

А Виктор думал, еле сдерживая слезы, как все-таки необъяснимо и бессмысленно доверчивы и добры женщины! Ведь он только что почти признался, что бросил одну женщину в смертельной болезни, другую довел до ухода в монастырь, третью оставил, а она, вот эта чужая мать, жалеет его. И ему мучительно захотелось, чтобы у Ирины Фаддевны было серьезное основание жалеть его.

— Ирина Фаддеевна, я никому не говорил, но вам скажу: меня хотят убить! — прошептал он ей на ухо.

— Тш-ш-ш… Это вам только кажется из-за температуры, это вы больны, мой мальчик. В Германии никто никого не убивает. Вот вы сейчас пойдете к доктору, доктор вам поможет, выпишет лекарство, вы станете его пить — и все дурные мысли у вас растают… Только вы обязательно про них Вахтангу расскажите, про эти тревожные мысли! Он ведь у нас и психолог неплохой!

— Ладно, я ему расскажу…

В комнату ожидания вышла медсестра и пригласила Ирину Фаддеевну к врачу.

— Давайте-ка, идите вместо меня, а я вашу очередь перейму…

— Нет-нет, Ирина Фаддеевна, идите вы! Я… Я просто не готов к встрече с врачом, я должен посидеть, подумать, что я ему скажу.

— Хорошо, тогда я пойду. Но мы еще увидимся после приема: я выйду и посижу с вами, бедный вы мой.

— Спасибо, Ирина Фаддеевна.

Виктор остался один. Трое ожидавших приема эмигрантов в счет не шли, это были незнакомые люди. Он откинулся в кресле и закрыл глаза. Этот больничный запах… Он был и в этой современной, с большими растениями в кадках, с картинами на стенах комнате ожидания. По всему миру — ив лучших клиниках Германии, и в дрянных районных больницах и поликлиниках России, везде был этот запах; только там, на родине, он был гуще и с примесью всякой дряни: сырых и плохо мытых полов, хлорки, сырого белья… Он вспомнил, как ездил в Сестрорецк навещать Катерину, когда уже стало ясно, что опухоль у нее в груди злокачественная. Он ей врал, как положено, морочил голову и себе самому и страшно боялся смерти. Не смерти Катерины, а смерти вообще, предстоящего знакомства со смертью. Приговор, вынесенный врачами Катерине, он воспринимал прежде всего как угрозу себе, своему шаткому и бедному благополучию. Навещая жену в больнице, он с ужасом думал о том, что после уже назначенной операции, которая наверняка окажется бесполезной, его принудят забрать жену-калеку домой. Придется ее выхаживать, искать лекарства, доставать диетические продукты, в квартиру каждый день или через день будут наведываться медицинские сестры с уколами, и дом пропахнет больницей. Он сам тогда похудел, осунулся, постарел, и все знакомые ему очень сочувствовали; но они как бы и одобряли, что Виктор, всегда такой бодрый и жизнелюбивый, тяжело переносит болезнь жены. Операция прошла и унесла последнюю надежду. Он забрал жену из больницы и вызвал из провинциального городка ее мать — ухаживать за больной дочерью и присматривать за внуком Иваном. Как Иван переносил болезнь матери, этого он сейчас не мог вспомнить: незаметный какой-то был мальчик, все больше молчал да сидел за своим столиком в углу и что-то рисовал. Прежде Виктор честолюбиво занимался с Ваней рисованием, готовил и его в художники, устроил в художественную школу, следил за его успехами, но в это время ему стало не до сына. Он старался и дома-то не бывать, объясняя, что все время находится в поисках каких-то целителей или редких лекарств, о которых слышал от знакомых. «А на Западе такой рак успешно лечат!» — этот мотив присутствовал почти во всех разговорах со знакомыми. Виктор разыскал у друзей номер иерусалимского телефона эмигрировавшего приятеля, позвонил ему, рассказал свои обстоятельства и попросил прислать вызов. И тот расстарался: вызов послал не по почте, а с сотрудником французского консульства в Ленинграде, и вызов был ему передан с рук на руки. Сбор требуемых ОВИРом документов занимал много времени, и потому Виктор с раннего утра отправлялся бегать по инстанциям. У них появилась надежда, Катя поднялась с постели, вскоре стала и на улицу выходить. И что-то случилось в это время в большой политике, чья- то невидима рука тронула какой-то таинственный рычажок, клапан ненадолго приоткрылся, и несколько тысяч будущих эмигрантов, среди них и многолетние измученные «отказники», вдруг стали получать разрешения один за другим. В их число попали и Катерина с Виктором.