Не опали меня, Купина. 1812 - Василий Костерин

Здесь я не без помощи жены догадался, что это лестница, виденная патриархом Иаковом во сне. Может быть, она связана и с Иоанном Лествичником, подумал я, но оставил эту догадку при себе.

— Так же, как и Купина, — листал дальше Жан-Люк, — лестница выступает в писаниях Григория Нисского ветхозаветным прообразом Девы Марии. В углах красного ромба изображаются символы четырех евангелистов: Ангел (символ евангелиста Матфея), Лев (символ Марка), Телец (символ Луки) и Орел (символ Иоанна Богослова).

На этом месте нас ждал лёгкий удар. Ведь мы, конечно же, знали имена четырёх евангелистов, но только теперь, когда увидели их символы на иконе, поняли, почему эта икона приобрела особое значение в нашей жизни: Жан-Люк крещён в честь Иоанна Богослова и Луки, а я во имя Марка и Матфея! Мари-Анн даже притопнула, когда услышала: как это она сама не догадалась! А две мои девочки радостно пытались понять, почему это так важно для взрослых.

А ведь икона-то спасла троих! Я почему-то всегда думал, что она сохранила жизнь мне и Жану-Люку. А Мари? Кто ещё из её ровесников может похвастаться, что он перешёл Березину? А кто может похвалиться, что он переплыл реку, покоясь на иконе! И на какой иконе! Ведь в середине иконы изображена Дева Мария! Пресвятая Мария несла на Себе маленькую Мари, хотя у той и имени ещё не было. Или было? Даже не знаю, что сказать.

— В оконечностях лучей этой звезды, а также между лучами в овальном обрамлении, — шёл вперед наш лектор и просветитель Жан-Люк, — написаны ангелы и архангелы. Архангелам же присвоены символы, по ним их довольно легко распознать: Михаил изображается с жезлом, Гавриил — с ветвью Благовестия, Рафаил — с алавастром, Уриил — с огненным мечом, Селафиил — с кадилом, Варахиил — с виноградной гроздью. А в середине иконы вверху на полях изображается Ветхий Деньми, восседающий на огненных херувимах, внизу в середине — древо Иессеево.

Вот что мы узнали благодаря въедливым немецким историкам искусства и полиглоту Жану-Люку (французский, немецкий, английский, латынь, немного испанский), который не без труда, но с листа переводил учёный текст на живой французский.

Мари-Анн тут же взяла с комода Библию и, полистав её, сообщила, что Иессей — отец царя Давида, а согласно ветхозаветным пророчествам Мессия Христос будет из рода Давидова. Потом она открыла Библию (именовала она её только Священным Писанием) в другом месте и возвестила нам пророка Исаию:

— «И произойдет отрасль от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его… И будет в тот день: к корню Иессееву, который станет, как знамя для народов, обратятся язычники, — и покой Его будет слава».

Потом мы опять углублялись в немецкие и французские богословские книги. Оказывалось, что древо Иессево — это царское родословие Иисуса Христа, возводящее Его к царю Давиду и соединяющее тем самым Ветхий и Новый Завет. На иконах и фресках с этим сюжетом изображается возлежащий на земле Иессей, от чресл же его поднимается вверх и разветвляется многоцветное древо. Образ этот получил распространение в Византии еще и потому, что во многих богослужебных песнопениях Христос именуется Древом Жизни.

Наконец мы подобрались к изображениям в углах иконы.

— В правом верхнем углу, — говорил Жан-Люк, заглядывая то и дело в фолиант, — написано видение пророком Исаией шестикрылого Серафима с горящим углем. Исаия видел Господа, восседающего на престоле и окружённого серафимами.

Здесь Жан-Люк уступил место Мари-Анн, и она прочитала:

— «Тогда прилетел ко мне один из Серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие твоё удалено от тебя, и грех твой очищен». Так писал пророк, — добавила она.

Немного странное это было зрелище. Два французских героя Великой войны, два офицера-инвалида, склонившись над иконой, рассматривали её в деталях, читали немецких историков, слушали Библию… А зачем? Почему? Удивительно, что наши девочки вели себя очень тихо и иногда, показывая не по-детски напряжённое внимание, пытались вникнуть в наши занятия и разговоры. Не знаю, что они там понимали.

— В левом нижнем углу, — продолжал переводить или пересказывать Жан-Люк, — можно найти видение Иезекиилем затворённых врат, сквозь которые прошел Господь, и врата остались затворёнными.

С пророком Иезекиилем Господь говорил из храма, а не из куста, как с Моисеем, и показал ему врата, обращенные на восток.

Жан-Люк кивнул Мари-Анн, и та с готовностью прочитала:

— «И сказал мне Господь: ворота сии будут затворены, не отворятся, и никакой человек не войдет ими; ибо Господь, Бог Израилев, вошёл ими, и они будут затворены».

Жена почему-то особенно долго искала этот стих. — Оставшиеся затворёнными врата стали ветхозаветным прообразом Приснодевства Марии: Младенец Иисус чудесным образом прошёл через родительницу, оставив Её Девой и по рождестве. А теперь рассмотрим правый нижний угол, — тоном экскурсовода переключил наше внимание Жан-Люк. — Здесь изображено видение патриархом Иаковом лествицы от земли до неба, на верху её он видел Господа, по лестнице же сходили и восходили ангелы.

Так мы открыли для себя, что лествица изображается дважды: в руках у Марии и в нижнем углу над Иаковом. Жена сразу же нашла рассказ о сне патриарха в Ветхом Завете, а краткое упоминание о лествице в Евангелии от Иоанна она знала наизусть. Я же опять вспомнил, как мы с Жаном-Люком поднимались в Кремле на колокольню Ивана Великого, то есть Лествичника.

Забегая вперед, скажу вам, что эта икона, как веруют русские, избавляет дома и людей, почитающих её, от огня. Во второй раз я прибыл в Москву в 1828 году, и однажды, кажется, в августе увидел страшный пожар. Заново отстроенная Москва опять горела. Monsieur George Volkoff предложил посетить своего приятеля, жившего недалеко от Данилова монастыря. Когда запах пожара достиг нас, мы бросились ему навстречу, и перед нами открылась такая картина. Огонь охватил десяток зданий, полыхавших как во время той памятной войны. Но среди двух- и трёхэтажных домов склонилась, пригорюнившись, бревенчатая изба, покрытая сребристо-серой дранкой. И не загоралась. У калитки перед входом во двор дома неподвижно и уверенно стояла худая загорелая женщина, держа на груди икону. Mon Dieu![53]это была моя Неопалимая Купина — Buisson Ardent! Слёзы текли по щекам женщины, и слёзы вдруг залили моё лицо. Было ясно: она не беспокоится за свой дом, она уверена, что он останется цел. О чём же она плакала? О несчастье других? О погибших? Обо мне? Пожар ожесточился. Все давно стояли с пустыми вёдрами и безнадёжно смотрели на стихию огня. Языки пламени и клубы дыма иногда скрывали женщину с иконой от толпы зевак, она как бы погружалась на время в горящую купину. Огонь наступал, но женщина утвердилась неподвижно. Она сражалась, она посылала навстречу разбушевавшемуся физическому огню невещественный огнь Неопалимой Купины и пламень своей веры. Она ничего не боялась…