Ф - Даниэль Кельман

Наверное, у меня слишком сильная воля. У сильной воли бывают не только преимущества, но и недостатки. Можно многое снести, впутаться в более сложные истории, и сдаться тоже гораздо труднее. Бледные, пустые и бессильные, потерявшие себя – им больше нечего терять, они могут просто повеситься на ближайшем столбе. Но во мне есть что-то, что не позволяет этого сделать.

Люблю находиться в гардеробной. Здесь редко возникают трудности. Рядком висят семнадцать сшитых на заказ черных костюмов, в ящиках сложены тридцать девять белых рубашек, на вешалке для галстуков – двадцать пять галстуков одинакового красного цвета, все без единого пятнышка. Иногда мне дарят другие, чаще всего с каким-нибудь изысканным узором – их я выбрасываю. Есть только один черный, на случай похорон. На полу выстроилась двадцать одна пара начищенных до блеска ботинок.

По выходным, правда, приходится сложно. В свободный день костюма не наденешь, а носить все время одну и ту же рубашку в клетку тоже довольно затруднительно. Это было бы разумно и правильно, поэтому всякого, кто бы так поступал, сочли бы по меньшей мере странным. Поэтому есть еще один шкаф с одеждой для выходных, каникул и прочего свободного времени. В нем всяческие цветные рубашки – однотонные, в клетку, в полоску, есть одна даже в крапинку. Лаура ее не любит, но я настаиваю на том, что это – моя любимая. Должна же у человека быть любимая рубашка, это всем нравится, и от него этого ждут. Еще в шкафу есть джинсы, вельветовые брюки, кожаные ремни, разные куртки, кроссовки, обувь для пеших походов и рыбалки, хотя я еще ни разу в жизни не был на рыбалке и совершенно не собираюсь и впредь.

По счастью, день сегодня будний, за пять минут я собран. Черный костюм, белая рубашка, красный галстук. Когда на тебе костюм, все как-то приятнее. Посмотревшись в зеркало на стене, я киваю, и мое отражение, не медля ни секунды, кивает мне в ответ. Мир работает, как часы.

Выхожу в коридор, вижу перед собой Лауру.

– Как спалось? – спрашиваю я ее. Я задаю ей этот вопрос каждое утро, хотя смысла в нем не вижу никакого. Люди либо спят, либо не спят, но по телевизору постоянно показывают, что они еще и интересуются друг у друга тем, как они спят.

Она отступает на шаг, чтобы ничто не препятствовало ее пространному ответу.

А ведь она все так же хороша! «Ага», говорю я, кивая, и «О!». Она рассказывает мне о каком-то путешествии, о волшебнике, о клумбе роз, тысячах роз, огромном море цветов. Неужели такое и впрямь может присниться? Может, она просто выдумывает, как я выдумываю почти все, о чем говорю.

– Ты меня вообще слушаешь? – спрашивает она.

– Конечно, слушаю. Клумба роз.

Она продолжает говорить; я незаметно включаю телефон. Восьмое августа две тысячи восьмого года, в почте 2731 непрочитанное письмо. Пока я смотрю, приходят еще два.

– Тебе это что, интереснее того, о чем я говорю?

– Любимая! – быстро убираю телефон в карман. – Принцесса моя! Да это меня вообще не интересует! Продолжай.

И это правда. Я уже не первую неделю не читаю почту. Но именно потому, что это правда, она думает, что я лгу, и обиженно выпячивает губу.

– Лаура! Продолжай, прошу тебя! Умоляю!

По всей видимости, сегодня я не попадаю в нужную тональность – она морщит лоб.

– Мари нужен репетитор по математике. Найди ей преподавателя. Лакебринк говорит, что начинать занятия нужно срочно.

Что-то это для меня слишком резкие перемены. Только что были розы, теперь какой-то Лакебринк.

– Это ее учитель, да?

Морщины у нее на лбу становятся глубже.

– Лакебринк, – повторяю я. – Ах да, конечно. Тот самый Лакебринк. Тот самый.

Она отходит еще на шаг.

– Ладно, ладно. Кто это?

– Эрик, что с тобой происходит?

– Может, слетаем куда-нибудь? – выпаливаю я. – На следующих выходных, представь себе – только я и ты… – Теперь мне срочно нужно придумать какую-нибудь теплую страну. Где мы только что побывали?

– Может, на Сицилию?

Я практически уверен, что это и была Сицилия. Ну, может, Греция. Влажно и жарко, как в пекле, невообразимо дорого, официанты – нахалы, с острых скал злобно смотрят драные кошки, но Лаура была на седьмом небе от счастья.

Она распахивает объятия, кладет голову мне на грудь, обвивает меня руками. От ее волос исходит сладкий аромат – пахнет немного шалфеем, немного лимоном, она вообще всегда приятно пахнет. Бормочет что-то в том духе, что я просто чудо, что я такой необыкновенный и щедрый; я почти ничего не слышу, потому что она зарылась лицом в мой пиджак. Глажу ее по спине.

– Это директор, – сообщает она.

– Кто?

– Господин Лакебринк – это директор школы, в которой учится Мари. Ты с ним беседовал на родительском собрании неделю назад.

Киваю так, словно мне это давно известно. Разумеется, придется найти правдоподобную причину, почему мы все-таки не сможем полететь на Сицилию. Она, конечно, так расстроится, что придется выдумать еще более неправдоподобное обещание, дабы ее умаслить, и его я, конечно, тоже нарушу. А все из-за этого собрания, которое я даже неплохо помню: низкий потолок, пол, покрытый пластиком, яркие лампы и плакат с призывом срочно сделать какую-то прививку.

– Эрик, еще кое-что, – она гладит меня по щеке. Прикосновение напоминает мне о том, какое желание она буквально только что во мне пробуждала. – Позавчера ты сказал Мари, что самое главное – не бросаться в глаза и никогда ни у кого не вызывать зависти.

– И что?

– Она восприняла это крайне серьезно.

– Так хорошо же.

– Да, но вчера ты сказал, что никогда нельзя идти на компромиссы. Что всегда нужно бороться и стремиться быть лучше всех. И не избегать конфликтов.

– И?

– Теперь она сбита с толку.

– Почему?

– Потому что одно противоречит другому!

– На Сицилию! – восклицаю я.

Ее лицо тут же проясняется.

Мы вновь заключаем друг друга в объятия, и меня охватывает такое сильное ощущение дежавю, что голова идет кругом. Припоминаю, что я уже стоял на этом самом месте, держа ее в объятиях, и вел точно такой же разговор – то ли это было во сне, то ли в другой жизни, то ли в этой самой, два или три дня назад. И вскоре мы вновь окажемся на этом же месте, возможно, опять всплывет этот Лакебринк, пока однажды не падет дамоклов меч, не вломится в дом полиция, и ничто уже не повторится. Я касаюсь ее лба омерзительно целомудренным поцелуем, не оборачиваясь, спешу к лестнице, бросаю «Я тебя люблю!». Ведь это правда – почему же тогда я чувствую себя так, словно только что соврал?

– И я тебя! – кричит она мне вслед; звучит фальшиво, но я знаю, что это правда.

В рассеянности я ступаю на лестницу левой ногой. Нельзя такого допускать, в этом доме следует быть особенно осторожным – не зря он с первого раза, еще во время осмотра, мне не понравился.