Питомник - Полина Дашкова

— У вас закурить не найдется? — машинально выпалил Коля.

Парень застыл, глаза его из равнодушных и пустых сделалисьвнимательными, острыми, и взгляд неприятно контрастировал с улыбкой. Тонкиегубы растянулись, блеснул ровный ряд крепких желтоватых зубов. Коля вдругподумал, что он значительно старше, чем кажется. Просто одет по дурацкоймолодежной моде, а лицо совсем не юное. Возможно, ему вообще за тридцать.

Парень между тем достал из кармана мятую пачку «Парламента»и протянул Коле. В другой руке у него оказалась зажигалка «Зиппо», он далприкурить лейтенанту и закурил сам.

— Спасибо, мужик. Вот, понимаешь, решил пивка выпить, — Коляпростодушно улыбнулся, — а тут какая-то пьяная дура со стола сигаретысвистнула. Не гнаться же за ней, в самом деле?

Парень промычал в ответ что-то невнятное, кивнул и пошел своейдорогой довольно быстро, не оборачиваясь. Коля несколько секунд стоял, пускалдым и смотрел ему вслед. Лейтенант понял, что он направляется назад, к метро.То есть он зачем-то сбегал вслед за Симкой к бомжовскому дому, а теперьвозвращается.

«А может, он ждал кого-то, кто живет рядом? Ведь бомжовскийдом здесь не единственный. Почему обязательно Симка? Зачем она ему? Просто онждал подружку или приятеля у метро…» Коля взглянул на часы, присвистнул ирванул к рынку, на бегу уговаривая себя не думать больше об этой идиотскойистории.

Однако в душном стеклянном муравейнике крытого рынка ему тои дело мерещилась банданка с черепами, черная футболка со свастикой. Переходяот прилавка к прилавку, он забывал, что еще надо купить, без конца вытаскивализ кармана смятую бумажку со списком, пока не уронил ее вместе с двумябумажными полтинниками. Было ужасно противно шарить по полу, у толпы подногами. Коля стал собирать, печально матерясь про себя. Один из его полтинниковбыл придавлен черным замшевым ботинком с белым шнурком. Он поднял голову. Нанего, сверху вниз, смотрели знакомые светло-карие глаза. Банданки на голове ужене было, желтые тусклые волосы торчали короткими редкими перышками. «Да емусороковник, не меньше!» — удивленно подумал Коля.

Замшевый ботинок подвинулся, отпуская бумажку, белобрысыйнырнул в толпу и исчез.

Люся проснулась от боли. Боль была тупая, вязкая и тяжелая,как теплый пластилин. Открыв глаза, Люся несколько минут глядела в полосатыйпотолок. Полоски медленно двигались и ломались, доползая до стены, отчегомаленький отдельный бокс казался клеткой, подвешенной в белом безвоздушномпространстве. Полная луна заливала бокс холодным дымчатым светом. Комнатаплыла, кружилась все быстрей. Она не знала, что это голова у нее кружится.Такого с ней еще никогда не было. Пытаясь утешить себя, она рассудила, что всеэто, пластилиновая боль, невесомое жуткое кружение, лишь страшный сон. Ей частоснились страшные сны. Тетя Лиля говорила: встань и умойся холодной водой.Раковины в боксе не было, Люсе предстояло пройти по пустому коридору,освещенному дрожащими голубыми лампами. Она уже не раз преодолевала этот путьночью, просыпаясь в ледяном поту от страшных сновидений, и знала, что там, всинем коридоре, еще страшней, чем во сне. Ночами из-под закрытых двереймаленьких палат-боксов сочились всхлипы, стоны, храп, Люся различала, кактяжело дышат во сне ее невидимые соседи, как они ворочаются, кто-то привязан наночь к кровати, кто-то обмочился, и утро начнется с сердитого крика нянек.

Она чувствовала людей даже сквозь стены, и если люди былибольны, несчастны, жестоки, Люсе становилось плохо. Она ничего не моглаподелать с этим, чужие чувства отражались в ней, как в зеркале, непонятно длячего.

Зажмурившись, она приподнялась на койке и вдруг поняла, чтоне было никакого сна. Комната плыла наяву, и живот болел наяву. Больничнаярубашка и простыня оказались темно-красными. Вот в чем дело. Люся плохая, у неетечет кровь, она умрет, так ей и надо. Но больничное белье станет грязным, идаже матрас, а его нельзя стирать. За это Люсю будут ужасно ругать.

Кровь текла и не останавливалась. Люся попыталась слезть скровати, пусть лучше течет на пол, его можно помыть. Но голова кружилась, ногисовсем ослабли, встать Люся не сумела и закричала.

Нельзя было кричать, она знала, что на крик явятся врачи исделают еще хуже, наругают за испорченное белье и матрас. Люся попыталасьзажать себе рот, но руки не слушались, а крик продолжал звучать. Люся не толькослышала его, но и видела. Он выглядел как красный воздушный шар, наполненныйтяжелым черным воздухом, будто взяли грозовую тучу, сгустили всю ее мокруючерноту и вдули в шарик. Теперь он гудел, визжал, совершенно отдельно,независимо от Люси, и, покачиваясь, перемещался по маленькой палате к двери.Вот сейчас вывалится в коридор, его услышат и увидят врачи, подумают, что Люсяплохо себя ведет, войдут, обнаружат, что казенное белье стало грязным и многопротекло на матрас, а матрас ведь не постираешь. Они разозлятся и сделают укол.

Надо было замолчать и лежать тихо, но Люся кричала и немогла остановиться. Ее крик в виде шара, раздутого, как клещ, медленно,неохотно отвалился от двери, потому что дверь открыли. В палату вошла ночнаясестра и стала сдирать с Люси одеяло. Люся накрылась с головой, спряталась втеплой душной темноте. Темнота пахла ее кровью. Кровь продолжала вытекать, ивместе с ней валился из глубины, прямо из живота, истошный крик. Вспух инадулся черным ужасом еще один шарик. Люся вцепилась в одеяло.

— Да что же это такое! Прекрати! — говорила дежурная сестра.

В палату вошли еще двое. Сильные санитары содрали одеяло, ивсе увидели кровь. Сестра ахнула и закричала на Люсю. Она решила, будто Люсясамой себе что-то такое сделала.

— Ее надо было привязывать на ночь! — вопила сестра,сбрасывая на пол окровавленную простыню и пытаясь обнаружить припрятанный подматрасом осколок стекла или что-то другое, острое, чем могла Люся себяпорезать.

Но ничего такого не было, и, казалось, сестру это разозлилоеще больше. — И зачем только живут такие уроды? — сказала она санитарам.

Люся не поняла смысла этих слов, даже не расслышала их засобственным криком, но моментально увидела злобу и гадливость в глазах сестры,и от этого закричала совсем уж отчаянно.

Сильнее уколов, сильнее любой боли Люся боялась, что о нейбудут плохо думать. Злые мысли других людей представлялись ей чем-то вполнеконкретным, осязаемым, они имели цвет и запах. Злые мысли пахли тухлыми яйцами,рвотной кислятиной, а по цвету напоминали то рыжую осеннюю слякоть, тозапекшуюся кровь. Люся казалась самой себе отвратительной, вонючей уродиной ине хотела жить. Она начинала видеть себя глазами чужого злого человека, толькотак, и никак иначе. Ненависть к самой себе моментально впитывалась в кожу, вовсе ткани тела, отравляла, словно ядовитый газ.