Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс

восседала высоко,

Где на пирах торжественных ей славу возносили,

И людям всем давала грозные приказы.

Она из всех священней добродетель,

Подобно Господу в его имперской силе

Чья власть верховная всего виднее здесь,

Который прав в добре и зле,

И чьи деянья Справедливость украшает.

Ту власть передаёт он также государям,

Чтоб в славе уподобились ему

И подданными управляли по его заветам).

Этот гимн во славу Астреи-Справедливости является краеугольным камнем всей поэмы, поскольку закладывает «имперскую» теорию божественного права королей. Справедливость есть ключевая добродетель, самая священная из всех, ибо отражает «имперскую силу» Бога, которую он «передаёт государям», наделяя их таким же божественным правом, как его собственное. И далее Спенсер естественно переходит к справедливой богине, которая правит Англией:

Dread Souerayne Goddesse, that doest highest sit

In seate of iudgement, in the'Almighties stead,

And with magnificke might and wondrous wit

Doest to thy people righteous doome aread…[236]

(Великая державная богиня, что восседает выше всех,

На троне справедливости у Господа в чертогах

И с величавой силой и невиданным умом

Людскую участь праведно определяет…)

Перед нами образ сидящей на троне имперской девы.

Другие образы и имена королевы в поэме воплощают разные аспекты этой темы. В той же пятой книге о справедливости королева представлена под именем Мерсиллы. Она восседает на высоком троне, над которым маленькие ангелы поддерживают балдахин, в руке у неё скипетр, а у ног лежит меч правосудия[237]. Здесь королева воплощает собой справедливость, смягчённую милосердием (mercy), от которого и происходит имя Мерсилла (Mercilla). Спенсеровская Мерсилла это, по сути, Елизавета как Justitia-Clementia, две имперские добродетели.

На титульном листе «Епископской Библии» 1569 г. (Илл. 10b)[238] изображены Справедливость и Милосердие, держащие корону над головой сидящей на троне королевы. Если мы снова обратимся к одному из гимнов Джона Дэвиса, то узнаем, что «изгнанная Астрея», возвратившись в виде Елизаветы, правит милосердно и что:

In her left hand (wherein should be

Nought but the sword) sits Clemency…[239]

(В руке её левой, где должен быть меч,

Лежит Милосердие…)

И приписываемый Маркусу Герертсу портрет Елизаветы в цветочном платье с мечом правосудия у ног и чем-то похожим на оливковую ветвь в правой руке[240] мог быть представлением королевы как Justitia-Clementia или Астреи-Мерсиллы.

Одно из самых удивительных имён, используемых Спенсером в его поэме, это Уна (Una, the One, Единая), героиня первой книги, посвящённой Святости или чистой религии.

Философский акцент на едином (the One) здесь, возможно, соединён с идеалистической политикой и связан с имперской темой единого суверенного правителя, при котором в этом мире торжествует справедливость, и человечество возвращается к миру и единству золотого века. Уна – потомок королевского рода. Её предки:

Ancient Kings and Queenes, that had of yore

Their scepters stretcht from East to Westerne shore,

And all the world in their subjection held;

Till that infernal feende with foule vprore

Forwasted all their land, and them expeld:

Whom to auenge, she had this Knight from far compeld.

(… были короли,

Исконные властители земли,

Но завладел державою счастливой

Враг дьявольский; с ним сладить не могли;

Считал он всю страну своей поживой,

И призван рыцарь был для мести справедливой)[241].

Уна обладает правами на мировую империю (она постоянно именуется «королевской девой), и миссия Рыцаря Красного Креста состоит в том, чтобы восстановить её в её наследстве.

На какое-то время, однако, его соблазняет другая женщина, тоже дочь императора, которая в противоположность просто и скромно одетой Уне, носит богатые, красивые наряды:

A goodly lady clad in scarlot red,

Purfled with gold and pearl of rich assay,

And like a Persian mitre on her hed

She wore, with crownes and owches garnished…[242]

(Прекрасная дама в алом наряде,

Расшитом золотом и жемчугами высшей пробы

С подобием персидской митры на главе,

В коронах и оправах драгоценных…)

У этой женщины был лёгкий нрав, и она всю дорогу развлекала своего возлюбленного «весельем и распутством», являя собой яркую противоположность степенности и серь ёзности Уны.

Было принято считать, что лживая Дуэсса, по замыслу Спенсера, символизирует римскую блудницу и ложную религию, в то время как Уна – чистоту реформированной церкви. Но теперь значение этого контраста становится более ясным. Обе они дочери императоров, и обе претендуют на владение миром. Дуэсса носит «персидскую митру»[243], Уна – королевскую корону. Две женщины символизируют историю нечестивой папской и чистой имперской религий. Уна – это королевская дева золотого века чистой религии и имперской реформы, она есть Единая Дева, чья корона сбрасывает тиару.

У спенсеровской Астреи есть и другая сторона, которая приближает её к Ренессансному идеалу красоты или к небесной Венере.

В шестой книге «Королевы фей», посвящённой легенде о сэре Калидоре или куртуазности, рыцарь выходит на небольшой поросший лесом холм, который по преданию являлся обиталищем Венеры, и там видит трёх граций, танцующих в сопровождении сотни других обнажённых дев вокруг самой «прекрасной» из них в центре. Её голова увенчана венком из роз, и нимфы, танцуя, осыпают деву цветами и благовониями. Эти нимфы и грации, ведущие торжественный и одновременно сладостный хоровод вокруг «прекрасной» девы, любопытным образом сравниваются со звёздами, движущимися вокруг созвездия Венца Ариадны или Северной Короны (Corona Borealis):

Looke how the Crowne, which Ariadne wore

Vpon her yuory forehead that same day,

That Theseus her vnto his bridale bore,

When the bold Centaures made that bloudy fray

With the fierce Lapithes which did them dismay;

Being now placed in the firmament,

Through the bright heauen doth her beams display,

And is vnto the starres an ornament,

Which round about her move in order excellent.

Such was the beauty of this goodly band,

Whose sundry parts were here too long to tell;

But she that in the midst of them did stand,

Seem'd all the rest in