Вид с больничной койки - Николай Плахотный

Москва преображается, город хорошеет… На фоне шального строительного бума убогими выглядят объекты Минздрава. Их внешний вид и внутренний интерьер угнетают, отпугивают. Электропроводка, как и сантехника, вызывают опасение. Пожары от короткого замыкания стали стихийным бедствием. И какая же мотивировка. Коммуняки виноваты… Это они оставили демократам такое убогое наследство. Куда ни глянь, везде разруха, аварии, крушения, нелады, бестолковщина. Между прочим, даже сосульки с крыш на головы прохожих, как назло, нынче падают чаще прежнего. А тут явилось новое безобразие: на улицах, на дорогах от автопробок житья нет, водители в своих «тачках» звереют. И снова как бы Сталин виноват. Это он в 1940 году под генпланом столицы свою колдовскую руку приложил.

Градостроительная стратегия того времени отдавала предпочтение общественному транспорту, что отвечало возможностям экономики и государственной философии тож. Целесообразно было и с точки зрения природоохранительной… Все эти факторы снова обрели жизненную целесообразность, причем не только в России, но и на всей планете.

Теперь все зациклились на денежных потоках, на самом же деле нам житейской логики не хватает. Кругом хитрят, лукавят. Простите меня, грешного, напрашивается сама анекдотичная ситуация. В первую брачную ночь хитрюга импотент со стажем на полном серьезе в разобранной постели убеждал супругу в том, что мягкий… интересней и лучше, нежели твердый, прямостоячий.

Наряду с транспортной проблемой схожая судьба и у отечественного здравоохранения. Если не хуже. За двадцать с лишним перестроечных лет в столице не прибавилось ни одной больницы, хотя скученность здесь сравнима с зэковскими учреждениями.

Недавно самолично испытал я госпитальные прелести знаменитой Боткинской больницы. Ветерану труда не нашлось места в двенадцатиместной палате. Весь срок — от и до — пролежал в коридоре, обрел титул «коридорник». Это было испытание на мужество, на жизнестойкость, на покорность. Я не сноб, не пижон и не денди. Всякое на веку повидал. Спал в пургу под елью в тайге, живал в металлической «бочке» бок о бок с первопроходцами на целине… Но у меня не хватает слов — и начинает трясти, как компрессор, к которому подключены все шесть отбойных молотков, — чтобы на словах передать интерьер сортира пульмонологического отделения. Высказать это невозможно, не хватает слов, даже в комплекте с матерными. Тут нужна кисть… Да и не всякий художник возьмется — лишь работающий в жанре абстракционизма.

Теперь-то я знаю: самые злостные курильщики — астматики. Дружными усилиями превратили они так называемый туалет в газовую камеру. В первый же заход у мета случился первый бронхоспазм, а через день и второй. Я рухнул на бетон без сознания.

Стал искать варианты… Из женского туалета меня быстро шуганули. В поисках отхожего места побывал на всех этажах, во многих организациях. За мной учинили надзор, меня преследовали как чужака, как персону нон грата. Признаюсь, дважды воспользовался персональным сортиром главного врача клиники В. Н. Яковлева — по персональному письменному заявлению.

Не в тайном кружке инакомыслящих и не в километровой колонне инакомыслящих услышал я позабытый уже постулат марксизма: «Бытие определяет сознание».

В 61-й больнице познакомился с пациенткой из соседней палаты — Ириной Сергеевной. Как-то после ужина, испросив позволение, приземлилась дама со мною рядом на задрипанный коридорный топчан. Да и не заметили, как три часа пролетело. Впервые в жизни не я, мне дама читала стихи. Наряду с классической поэзией звучали куплеты неведомые, как потом выяснилось, собственного сочинения. После того мы и обедали, и ужинали всегда за одним столом. Иногда фланировали по длинному, причудливо изогнутому коридору, как по бульвару.

В первую же встречу выяснилось: с Ириной Сергеевной мы коллеги. Она тоже окончила филфак, но МГУ. Активно участвовала в художественной самодеятельности, в студенческом театре, на Моховой. Вдруг вожжа под хвост попала — поступила во ВГИК.

И опять ушла со второго курса: увлеклась астрономией. Тем не менее в ее трудовой книжке всего одна-единственная запись по поводу трудовой деятельности: Московский планетарий, что на Садовой-Триумфальной. Я не раз бывал в этом космическом храме: сперва один, позже с дочкой хаживали. Меня очаровывал и завораживал скрытый то ли в выси, то ли в глубине галактики вибрирующий женский голос, который у посетителей общедоступного космического центра невольно ассоциировался с голосом Аэлиты. Сорок лет спустя я увидел лицо это неземной невидимки.

Оказалось, что это Ирина Сергеевна — москвичка в восьмом поколении. От рождения живет в доме на Поварской, в той же квартире, некогда принадлежавшей прабабке.

После революции прямым наследникам отошла лишь треть жилой площади. Нет, то был не самозахват, не рейдерство в современном понимании. Как известно из истории, Моссовет своей властью ограничивал привилегии господ не только в политических правах, а и в собственности. Так семейное гнездо бывшего служащего иностранной компании превратилось в… коммуналку.

Мало-помалу чужаки свыклись, друг к дружке приспособились, при этом научились брать от нового быта приятности, радости. Именно при советской власти семья инженера Р. обзавелась кабинетным роялем фирмы «Беккер». Месяцем позже тот же Моссовет вдруг выдал ордер на расширение жилплощади — они снова заняли в бывшей своей же квартире третью комнату.

Жизнь соткана из сплошных противоречий. Бабушка Ирины, Капитолина Аркадьевна, принадлежала к старинному дворянскому роду, имела собственную деревеньку под Рузаевкой, в Мордовии. Но то была страшная семейная тайна, на эту тему открытым текстом не говорили даже в семье. Так что среди домочадцев бытовала скрытая неприязнь родителей к существующему строю, к советским порядкам, нравам, хотя никто из близких не почувствовал на собственной коже «ежовых рукавиц», не побывал в бериевских казематах. И все же отдавали должное коммунистам… Да, они поддерживали в стране строгий порядок, тем самым как бы удерживали народ в узде, не позволяли людям шататься, расслабляться. В конечном счете все это служило высоким общественным задачам, идеалам.

— Вы, наверное, тоже точно такого же замеса? — напрямик спросила меня Ирина Сергеевна.

Я не собирался противоречить. Со своей стороны с ходу выдал наш семейный анекдот.

…Однажды моя мама, замешкавшись, опоздала на службу минут на двадцать и таким образом попала, как тогда выражались, под наркомовский указ… На разгильдяев накладывался административный взыск. Маму судом судили как злостную прогульщицу и вынесли вердикт: отработать целую пятидневку с метлой, по соответствующей тарифной ставке дворника. Зато какой потом смех в нашем доме стоял год или два.

Сей анекдот Ирина Сергеевна так прокомментировала:

— Я уверена, в тех порядках была своя суровая необходимость… Да иначе нам Гитлера ни за что бы не одолеть. — После паузы, сделав на лице серьезную мину, изрекла нечто вроде сентенции:

— Русская интеллигенция не может не фрондировать. Это наша национальная черта.

Мои родители были интеллигентами в первом поколении, откровенно говоря, получили от новой власти немало реальных житейских благ. Вместе с тем нутром поддерживали некие принципы и максимы из популистских программ Бухарина, Зиновьева, Каменева и даже Троцкого. Свои политические мнения отец и мать публично не высказывали, но вечерами, за чаем часто спорили до хрипоты, крика. В их дискуссиях изредка принимала участие и моя тетушка, комсомолка Таисия. Как я теперь понимаю, роль ее была чисто резонерская; несмотря на молодость, она выступала как трибун, как третейский судья. Ведь наша Тая была завзятая активистка городской организации КИМа… Так что когда родители сгоряча переходили некую незримую грань (например, в запале поносили вождя), Таисия Алексеевна, склоняя голову набок, часто говаривала: «Ну вот, мы уже покусываем сосцы кормящей груди». Что на спорщиков всегда действовало отрезвляюще. Мета в таких случаях отправляли в постель; отец же отчего-то бежал на кухню и долго там полоскал рот.