Вишневые воры - Сарей Уокер

я сделала несколько шагов и рухнула на кровать. Она подбежала ко мне и начала срывать с меня платье.

– Ты его испортила! – кричала она. – И я не удивлюсь, если ты сделала это нарочно!

Она пыталась стянуть с меня платье через голову, но я не давалась, крепко прижав руки к бокам и рыдая уже в полный голос. Мое упрямство лишь удвоило ее гнев, и она продолжала тянуть платье, пока не раздался звук рвущейся ткани.

Доуви и Розалинда пытались оттащить ее от меня, но она отпихивала их локтями.

– Нужно его постирать, – шипела она сквозь зубы.

– Эстер, дорогая, – сказала Доуви, когда ей наконец удалось вырвать платье у нее из рук. – Это платье испорчено. Стиркой тут уже не поможешь.

Наступила тишина; все переводили дух. Одернув платье и смахнув волосы с мокрого лица, я повернулась к Эстер.

– Можешь взять его и сжечь, мне уже все равно, – сказала Эстер. – Никакой цветочницей на свадьбе ты не будешь: Зили сама справится. Да и вообще, – продолжила она решительно, – я вообще не хочу тебя видеть на свадьбе.

– Но она же не виновата, – сказала Розалинда.

– Правда? А как насчет всего остального, что она тут устроила?

– Может, поговорим об этом позже? – Розалинда, обычно такая невозмутимая, явно опешила от этой внезапной вспышки гнева.

– И маму на свадьбе я тоже видеть не хочу. Доуви, скажешь ей? Вряд ли она расстроится. Скорее наоборот.

– Эстер, – сказала Доуви, потянувшись к ней. – Но это же твоя мать!

Эстер отдернула руку и вышла из комнаты. Розалин-да и Доуви поспешили за ней.

Оставшись одна, я оперлась о край кровати, чтобы унять дрожь. Казалось, что мое тело сжали невидимые клещи. Где-то на лестнице послышалось утешающее воркование, а затем шаги удалились, и стало совсем тихо.

Несколько минут я не могла заставить себя пошевелиться, а потом поднялась проверить, ушли ли Мэйбрики. Я пошла в библиотеку, окно которой выходило на парадный подъезд. Внизу отец Мэтью открывал дверь своего серебристого седана: его жена и дочь сели впереди, а сам он обошел автомобиль и сел за руль. В это время на улицу вышли Мэтью, Эстер и Розалинда; Розалинда шла чуть впереди, чтобы не мешать молодоженам. Как и раньше, Мэтью обнимал Эстер за талию, но теперь он нежно поглаживал ее бок.

Мне бы посочувствовать Эстер: это был ужасный день, превзошедший наихудшие ее опасения. Но никакого сочувствия во мне не было. Когда автомобиль Мэйбриков отъезжал от подъезда, мои глаза опять обожгли слезы, а в душе разгорелась злость. Мной руководила любовь к сестре, и все мои действия были направлены на ее защиту, а она взяла и унизила меня при всех.

Мне захотелось принять ванну, чтобы смыть с себя кровь и слезы. Я отошла от окна и оказалась прямо перед безголовой невестой. За последние дни я так часто ее видела, что перестала обращать на нее внимание. Но сейчас ее красота поразила меня: воздушный кремовый шелк, женственные линии, очертания фигуры Эстер, по которым это волшебство было скроено.

Во мне вновь закипела злость, перемешанная с безумием: все-таки в моих жилах текла мамина кровь. Я приподняла подол своего платья и засунула правую руку в трусы, затем левую. Достав руки, я потерла их одна о другую, размазав по ладоням липкую красную жижу.

Кремовый шелк платья на ощупь был таким же роскошным, как я себе и представляла. Прислонив ладони к лифу платья, я провела руками вниз: на шелке остались яркие следы крови. И там, где когда-то пульсировала моя злость, начали биться волны удовольствия.

14

В ту ночь разразилась гроза: мощные порывы ветра и дождя бились в окно, диковинные белые узоры молний разрывали небо. Иногда я открывала глаза и видела в окне яркие вспышки света. Я смутно понимала, что засуха наконец закончилась: молния раскрошила ее, разнесла на кусочки, как стеклянную вазу.

Казалось, что гроза длилась несколько часов, а потом все стихло. Под утро, измученная беспокойной ночью, я крепко заснула. Меня разбудил доносившийся откуда-то шум, далекая какофония, становившаяся все громче. Я подтянула одеяло к подбородку и подоткнула его по краям, зарывшись в середину матраса, словно в норку. К шуму добавились причитания банши и резкие крики ветра. Я и не думала, что ветер может так кричать. Прижавшись щекой к подушке, я была рада, что в теплой постели меня никто не тронет.

Вскоре я вновь подскочила от оглушительного грохота. Ветер был все сильнее, все громче, и он был в моей спальне. Я нерешительно приподняла голову и почувствовала, что меня за плечи и бока тянут чьи-то руки. Комната закружилась, и я упала с кровати на пол, сильно ударившись головой о паркет. Сквозь пелену шока и страха я увидела Эстер: она склонилась надо мной, сжав руки в кулаки и обрушивая на меня удар за ударом.

15

Остаток дня я провела с мамой в ее гостиной – меня уложили на диван и приложили ко лбу компресс. Доуви поочередно приносила то аспирин, то горячий бульон. Она ухаживала за мной, потому что это была ее работа, но свое неодобрение моих поступков ей скрыть не удалось. Боль во всем теле и затяжной шок от нападения Эстер не позволили чувству вины захлестнуть меня всю. Я не могла поверить, что это я испортила платье. Я была не в себе. Быть может, я превращалась в кого-то еще? Но эта новая «я» мне совсем не нравилась. Лежа на диване, я чувствовала лишь головную боль и тяжесть в сердце; мне казалось, что я состою из нескольких разрозненных частей, что я и не человек вовсе.

На мою радость, Доуви заставила маму открыть окно и впустить свежий воздух: мы все должны были хорошенько проветриться. Белинда знала о том, что я натворила, но ругать меня не стала – кажется, она вообще не замечала моего присутствия. После того как все ее попытки привлечь чье-либо внимание потерпели поражение, она еще больше замкнулась в себе. И хотя она была со мной в одном помещении, она казалась бестелесной, как ее призраки. Я слышала, как ее карандаш поскрипывает по тисненой бумаге: это мягкое шуршание было единственным звуком в комнате.

Ближе к вечеру Доуви расскажет мне, что последний день перед свадьбой мои сестры провели в дождливом Манхэттене, бегая по универмагам и свадебным салонам. Они вымокли насквозь, отчаянно пытаясь найти новое платье, которое село бы на фигуру Эстер – с ее высокой талией и пышными формами – без дополнительной подгонки. Июньский свадебный ажиотаж схлынул, выбор был небольшой, но в последний момент Эстер повезло: она набрела на готовое платье из синтетического атласа, отделанное рюшем и носившее гордое название «Лунная мечта». Платье, которое никто не купил. Эстер ненавидела его.

Мне довелось увидеть это платье на следующее утро, но лишь мельком, когда сестры собирались на свадьбу. Ту ночь я провела у мамы в гостиной: в девичьем крыле меня видеть никто не хотел, даже Зили не зашла меня проведать. Когда я услышала шелест платьев и шаги в коридоре, я выглянула за дверь и шепотом позвала маму посмотреть, но она невидящим взглядом смотрела на свой цветочный сад, вцепившись в края письменного стола так, что ее пальцы скрючились от напряжения.

Эстер стояла на верхних ступеньках, глядя в противоположную от меня сторону. Новое платье было огромным, скроенным так замысловато и пышно, что оно напоминало кафедральный собор. Его объемные оборки топорщились в самых странных местах: этот наряд был полной противоположностью элегантному совершенству испорченного мной платья. К нему была приколота та самая вуаль из привозного французского кружева с вышивкой из оранжевых цветов. Я не смогла разглядеть ни головы Эстер, ни ее волос, ни вообще какой-либо части ее тела – белая колонна, окутанная тканью. Я вроде бы видела ее, но, как и моя мать, она казалась бестелесной.

Вокруг нее выстроились мои сестры в платьях оттенка морской пены, в волосах – веточки гипсофил. Розалинда, стоявшая рядом с Эстер, встретилась со мной взглядом. Она наклонилась