Мой Дантес - Ольга Кириллова

– Да-а-а, – весело протянула Вдова. – Такое вряд ли напишешь человеку, с которым тебя связывают любовные отношения.

– Так и я про то же, – радостно поддакнула я. – А дальше – больше! Вот письмо, датированное январем 1836 года. «…но самое скверное – то, что я безумно влюблен! Да, безумно, потому что совершенно потерял голову… Поверяю это тебе, мой дорогой, как лучшему другу, и знаю, что ты разделишь мою печаль»… Каково, а?

– Значит, Дантес поверяет свои секреты барону Геккерену, как лучшему другу? – задумчиво проговорила Софья Матвеевна и напомнила. – Но ты же еще собиралась найти доказательства того, что он окружал предмет своей любви романтическим ореолом.

– И нашла! – остановившись на одной из страниц, я прочитала. – «… будь мы одни, я определенно пал бы к ее ногам и осыпал их поцелуями, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязаны всем существом».

– Тот еще романтик, – улыбнулась Вдова.

– А в другом письме, – продолжила я, – Дантес сравнивает любимую с ангелом, сошедшим с небес. Говорит о том, что она удивительно чиста и внушает огромное уважение.

– Лизонька, а может, все эти слова относятся к семнадцатилетней княжне Марие Барятинской? – предположила Софья Матвеевна. – Ведь Жорж был ею очень увлечен.

– Да думала я об этом, – не без сожаления заметила я. – Но Дантес упоминает о том, что предмет его воздыханий – замужняя женщина, да еще и с детьми. Более того, теперь совершенно точно известно, что голландский посланник никаких интриг не затевал. Это Жорж просил своего приемного отца помочь ему разжалобить сердце любимой. Сохранилась записка, которая не оставляет никаких сомнений.

– А как насчет авторства дипломов рогоносца? – вспомнила Вдова. – Могли ли Геккерены быть причастны к ним?

Вместо ответа я вновь раскрыла свою тетрадь и прочла то, что выписала накануне:

– «Если ты хочешь говорить об анонимном письме, я тебе скажу, что оно было запечатано красным сургучом, сургуча мало и запечатано плохо. Печать довольно странная; сколько я помню, на одной печати имеется посредине следующей формы «А» со многими эмблемами вокруг «А». Я не мог различить точно эти эмблемы, потому что, я повторяю, оно было плохо запечатано. Мне кажется, однако, что там были знамена, пушки, но я в этом не уверен. Мне кажется, так припоминаю, что это было с нескольких сторон, но я в этом также не уверен. Ради бога, будь благоразумен и за этими подробностями отсылай смело ко мне, потому что граф Нессельроде показал мне письмо, которое написано на бумаге такого же формата, как и эта записка. Мадам Н. И графиня Софья Б. Тебе расскажут о многом. Они обе горячо интересуются нами. Да выяснится истина, это самое пламенное желание моего сердца».

– Ну и? – вопросительно подняла брови Вдова. – Чье это письмо и что оно объясняет?

– Это записка, которую барон Геккерен отправил приемному сыну в ноябре 1836 года, – пояснила я. – Сами понимаете, если бы они были причастны к анонимкам, то не стали бы обсуждать данную тему между собой, гадая, кто же автор и желая, чтобы истина выяснилась как можно скорее.

– А не написал ли ее барон специально, дабы обелить себя? – осторожно предположила Софья Матвеевна.

– Зачем? – я недоуменно пожала плечами. – К тому же, послание слишком замысловато. Преследуй Геккерен иную цель, чем ответ, он наверняка написал бы все более прозрачно. Так, чтобы стороннему читателю сразу все стало понятно. А здесь – продолжение разговора о теме, которую оба явно уже не раз обсуждали.

– Что ж, – подвела итог Вдова. – Может, ты и права. Но очень прошу тебя – не забывай – сколько людей, столько и мнений. Ты видишь в написанном одно, кто-то – совсем иное…

– И никто не может считаться до конца правым, – не замедлила добавить я. – У всех нас – сплошь догадки, основанные на документах и собственных выводах. До истины никому никогда не докопаться. Как была эта история покрыта туманом и мраком, так и осталась. Все на уровне предположений.

– Увы, дружок, увы, – заулыбалась Софья Матвеевна, надевая очки и раскрывая отложенную в начале разговора книгу. – Истина тем и ценна, что дает пищу сомнениям.

Перемены с Никитой привели к мысли, что я абсолютно не состоятельна как женщина. Я все чаще задерживалась перед зеркалом, подолгу изучая чуть обозначившиеся первые морщинки, цвет кожи, пышность волос и линии фигуры, ни на грамм не утратившей стройности.

Да, возраст уже оставил свой отпечаток на лице, меня нельзя было принять за двадцатилетнюю. Но душа-то осталась прежней. И любила я по-прежнему, если не сильнее. К первому восторженному чувству добавилось новое, более глубокое.

Я трезво оценивала как достоинства, так и недостатки мужа, принимая и понимая все его слабости. Так за что же меня так больно ударили? Почему он не пришел и честно не признался, мол, полюбил другую. Значит, то была не любовь, а лишь потешившая самолюбие похоть? Или ложное самоутверждение?

Мне совершенно не хотелось копаться во всем этом, но сердце тонуло в обиде.

Через какое-то время обида сменилась злостью, а потом пришло желание отомстить. Грубо, жестоко, по животному. Я решила переспать с другим мужчиной, но совершенно не представляла, как это сделать. К тому же, Москва в виде «плацдарма измены» для меня была не приемлема. Слишком многое здесь связывало с Никитой. И я взяла билет в северную столицу…

Величественный Невский, Банковский мост через Екатерининский канал, набережная Мойки…

Три дня я бесцельно бродила по Питеру, не менее бесцельно просиживая вечера за столиком бара на первом этаже гостиницы, пока ко мне не подсела миниатюрная девочка с пепельной головкой и ярко накрашенными почти черными губами.

Плюхнувшись на стул напротив, она закинула ногу на ногу, обнажив тощенькое коленце, несколько манерно поправила на плечах прозрачную кофточку и, подперев рукой подбородок, весьма нахально уставилась на меня:

– Ты что, новенькая?

– Уже старенькая, – беззлобно огрызнулась я, с первого взгляда поняв, каким непосильным трудом данное создание зарабатывает на хлеб.

– Оно и видно, – хихикнула девица, доставая из сумочки пачку «Marlboro». – Не поздновато ли на панель выходить?

– Я замужем, – сухо сказала я, вызвав тем самым непомерное разочарование предполагаемой соперницы.

Скривившись и кисло пропев «О-о-о! Пардон!», она сунула сигареты обратно в сумку, распутала ноги и, приподняв свой тощий зад, начала было выбираться из-за стола, но моя следующая фраза застигла ее на полпути, заставив окаменеть в полусогнутом виде.

– Муж изменил мне, – тихо проговорила я, в упор глядя на медленно вытягивающееся лицо девицы. – Хочу ему отомстить. Поможешь?

– Я?.. – тощенькая попка вновь плюхнулась на стул, черный ротик изумленно открылся, обнажив маленькие и неровные, как у пуделя, зубки.