Славный дождливый день - Георгий Михайлович Садовников

— Еще никогда он не был в такой опасности, — заключил врач.

Чепуха! Сегодняшнее ерунда по сравнению с тем страшным днем, когда жизнь вдруг стала ему безразличной. Это состояние длилось считанные часы, но он леденеет, вспоминая их. Он ходил среди людей, равнодушный ко всему. И к собственной жизни. Оборвись над ним карниз дома, он не ускорил бы шаг. Ему было наплевать: свалится карниз на голову или грохнет мимо. Жизнь тогда лишалась цены. Глупец! Он мог расстаться с ней без сожаления.

А двухсотмиллионная армия, та, которую именуют народом, лишилась бы одного своего солдата. Она бы ослабла на одну двухсотмиллионную часть. Одна двухсотмиллионная — это очень много! Ее потеря — непоправимый ущерб! Вдобавок осиротеет телезритель Лопатин.

Его смерть будет сплошным предательством!

Скрипнула дверь — они вошли.

— Доктор, — позвал Линяев.

Тот наклонился.

— Это не по-мужски, доктор. Мужчины, когда знают, молчат.

— Не пойму!

Линяев показал на Алину. Она озабоченно копошилась у стола, что-то помешивала чайной ложкой в фаянсовом бокале. У губ ее обозначилась горькая складка. Алине доставалось тоже.

Врач пожал плечами.

— Ну и что? Все это давно известно науке. И не только науке. Каждому взрослому. Я только рад за вас. Вам повезло. Взгляните-ка на нее!

Они смотрели на Алину. Женщина сыпала в бокал коричневую пыльцу какао. Пыльца слежалась, и Алина постукивала ложкой по картонке.

Хватит водить за нос самого себя. Ты не страус. Нужно драться в открытую. Нечего играть в простака. Да, ты болен. Болен! Смотри этому смело в глаза. И теперь бейся, подняв забрало. Ты не доставишь радости Федосову!

Но прежде расквитаемся с доктором.

Линяев плавно погрозил пальцем.

— Я проучу вас, доктор! Вы приглашены на свадьбу. Ровно через две недели тащите свадебный подарок. Набор для грудного младенца. Это вам в наказание!

— Ничего не выйдет! Через две недели, в среду, я заседаю.

— Не увильнете! Свадьбу сыграем на день раньше. Я специально обманул. Каково?

Неожиданно в глазах потемнело. Он начал медленно валиться куда-то, где не было дна. Вероятно, в бесконечность. Хотел было зацепиться за спинку кровати, но руки не слушались. Уже издалека, оттуда, сверху, где материя имела форму, время и место, долетел голос врача.

— Кислородную подушку!

На подушку мягче падать, если придется все-таки упасть. Поэтому врач собирается всучить ему в дорогу кислородную подушку. Не желаю падать!

— Мне бы крылья! Чудак доктор!

Губы не шевелились.

Нет уж, дудки! Не выйдет! Не дают крылья? Обойдемся собственными ресурсами. Назад! К свету!

* * *

— «Барышне-крестьянке» не везет. Когда приближается выпуск журнала, я плюю через плечо, избегаю черных кошек. Мысленно держу в кармане подкову от артиллерийского тяжеловоза. И не помогает. Полюбуйтесь, что творится с последним номером. Доярку Измайлову забрали на выставку. Писатель Егоров улизнул в творческий вояж. Кажется, к рыбакам. Акробатка Сахарова заболела. Железная женщина заболела впервые за свою практику и выбрала для этого выпуск нашего журнала.

Что еще? Пожалуй: консультант по кулинарии отравился колбасой. Он до того проголодался, что уплел кусок завалявшейся колбасы. Итак, четыре страницы долой.

Чернин затравленно смотрел на директора.

— А сам редактор журнала? А Юрий Степанович? — напомнил Алик Березовский.

— Каково его состояние? — спросил директор.

— Малоприятное. Вчера был у него, — сказал Чернин. — После работы схожу еще. Только выясним, как быть с журналом. Четыре страницы долой! Это катастрофа!

— Снимем. Извинимся перед зрителями. Большего не придумаешь, — вздохнул директор.

— Снимать? Ни в коем случае! Я припас две страницы резервных. Подготовим еще две. Успеем. Правда, я немного проспал.

За их спинами возвышался Линяев. Лицо его стало бледным до прозрачности. Видно, крепко досталось в последней передряге. Он кашлянул и сказал:

— А, Березовский! Ты здесь, радость моя? Теперь уже не отвертишься. Где пленка?

ВНИМАНИЕ, ИДЕТ…

Они проводили меня до дверей головного вагона, точно я мог сбежать, бросив на платформе свой багаж. Из кабины машиниста выглянул белобрысый парень, зевнул и тут же с интересом уставился в нашу сторону. Наверно, мы образовали живописную группу — нечто среднее между конвоем и похоронной командой. Посреди понурой пизанской башней возвышались мои сто кило, внизу, у их подножия, гарцевали Лев — мощная грудная клетка на коротеньких, колесами ножках, и тщедушный режиссер Николай, с длинным строгим носом, похожим на указующий перст.

— Не кажется ли вам, — начал я философски, — что мой отъезд несколько напоминает почетную ссылку? Причем за собственный счет?

— Ничего себе ссылка! Солнце, воздух, шикарный пруд! — возмутился Лев, удалец из редакции последних известий.

Южный темперамент мешал ему оставаться на одном месте, поэтому он разъезжал перед нами на своих колесах, туда — сюда, туда — сюда. У меня лично от него рябило в глазах.

— Ты, Полиглот, прямо-таки обнаглел! — заключил Лев, притормозив перед моим животом.

Полиглотом он прозвал мою особу за то, что я, по его мнению, много пью, вложив в этот художественный образ весь свой годовой запас сарказма. Впрочем, в чем, в чем, а в сем самоуверенный Лев не ошибался, хотя пьяным-то видел меня только однажды, да и то я, будто обычный больной, лежал дома, в постели. Ну разве что взамен пузырька с микстурой на табурете рядом с постелью красовались початая бутылка «Солнцедара» и стакан. Словом, водился за мной такой грешок. Из-за него-то и закрутилась вся карусель — и мой скоропалительный отпуск за свой счет, и отъезд, и эти проводы.

— Вот и поезжай вместо меня, — ухватился я за его слова. — Материал твой, ты нашел эту дичь. Тебе и пушка в руки!

— Ты же знаешь, я сам не напишу. Мой потолок — сюжет на полстраницы. Ну, может, на одну, — сразу приуныл завистник.

— А тут еще ему врезал режиссер Николай:

— Ты что? Нашел повод для шуток! Человек едет пахать, как негр! Какой ему воздух? Какой пруд?.. Надо! Надо! Пора тебе, Василий, браться за серьезное дело. Ты уже давно не новичок. И нам пора. Всем! А то, понимаешь, привыкли смотреть на телевизор, как на хи-ха и ха-ха. Не знаю, чем ты занимался в московских газетах, а здесь надо! — сказал он мне. — Там ты спокойно напишешь сценарий! Там нет этих соблазнов. В некотором смысле глухомань. Верно, Тося?

— Ты, Коленька, прав, — поддакнула жена.

Вокзал дышал тяжелым солнечным жаром, но она поеживалась, будто ее бил озноб, и, цепко держась за мой локоть, напряженно слушала того, кто в этот момент вел речь.

— Положим, этих соблазнов навалом и там, — сумрачно возразил Лев.

— Но не станет же он пить один? Сам с собой? — наивно возмутился Николай.

Пил я, пил и сам