Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева

природе он несколько ошибся.

– Дюма?! – взволновало Чехова совершенно не то, что следует. – Так он – ваш «негр»… простите… Все это время Дюма были вы?

Он схватился за виски. Потом с отвращением вспомнил, что так делала жена – на сцене МХТ. Уронил руки.

– Забудьте Дюма… – перебил Пушкин. – Он просто нанятый статист с хорошим аппетитом и склонностью к актрисам. Он ничего о вас… нас не знает.

Чехов глядел круглыми глазами:

– Но… Это ужасно… И «Три мушкетера» – тоже?

Пушкин, поморщившись, отвернулся.

Ни Лермонтову, ни Гоголю имя Дюма или «Три мушкетера» не говорили ничего – предприятие возникло уже после того, как оба приняли приглашение доктора Даля. Пушкин обратился к младшему:

– Что скажешь, Лермонтов?

Его невозмутимость обнадеживала.

– Английские сочинительницы? – презрительно уточнил Лермонтов. – Разве такие были?

Пушкин сделал гримасу: мол, да вот, оказывается. Стал загибать пальцы:

– Одна – Мэри Шелли.

– Шелли? – удивился Лермонтов. – Поэту сестра?

– Жена, – закатил глаза Пушкин. Мысль о том, что и Наталья Николаевна пописывала бы что-нибудь, да еще под его фамилией… Бр-р-р.

– Погодите, Александр Сергеевич, – все не унимался Чехов. – Простите, я должен вас прямо спросить: как давно вы этим занимаетесь? У всех за спиной.

– Я всегда писал для улыбок прекрасного пола, а печатался – для денег, – сухо отрезал Пушкин. – Никогда не утверждал иного.

Пушкин обернулся к Гоголю:

– Николай Васильевич.

Но Гоголь грыз ногти – и так уже обгрызенные до мяса. Судороги сжимали его тело.

– Дамы! – взвизгнул он: дамы и здесь не желали оставить его в покое.

– Николай Васильевич, вы читали Шелли?

Гоголь нырнул лицом в ладони.

– Николай Васильевич?.. Шелли?

Гоголь загнанно растопырил пальцы, за ними блеснули глаза. Во взгляде был темный ужас. Пушкин оставил его в покое, обернулся к Лермонтову.

– Не знал, что у Шелли была жена, – оскорбленно бормотал тот. – Как он мог?

«Обабиться! Надеть халат!» – передернуло Лермонтова. Жену и детей он прощал только Пушкину.

Чехов все не мог сойти с рельс:

– Александр Сергеевич, простите мою назойливость, ради бога, но… Хорошо, печатались всегда для денег. Это я понял. Но зачем вам деньги – теперь?

– А вы Шелли – читали? – парировал Пушкин. – Нет? Я так и полагал. Вторая, – загнул еще палец он, – Джейн Остин.

– Остин… Поэмы? – пробормотал Чехов. – Конечно, читал… Давно. Ничего толком уже не помню. – Перевел удар: – А вы, Михаил Юрьевич?

Лермонтов покачал головой:

– Остин? Но ведь это какие-то дамские романы. Зачем мне – дамские романы?

– То есть тоже не читали, – понял Пушкин. – Николай Васильевич?

Тот безмолвно корчился в кресле. Разве не это условие стало для него решающим, когда он принял приглашение доктора Даля: больше никаких дам. И вот. Ай! Ай! Дамы… Если хотя бы одна дама…

– А, – вскрикнул он скрипуче, как чайка.

– Александр Сергеевич, – опять завелся Чехов. – Неужели и «Монте-Кристо» сочинили вы?!

Пушкин осадил его взглядом.

– Полагаю, я уже ответил.

Обратился к двум другим:

– Хорошо. И наконец, третья: Радклиф. Анна Радклиф. Михаил Юрьевич, уж Радклиф вы читали наверняка.

Гоголя била дрожь. Холодный пот струился по спине. На звук знакомого имени дернулся всем телом:

– Как-как вы сказали? Радклиф? Анна Радклиф?

Пушкин ободряюще просиял:

– Вы читали! Николай Васильевич! Что ж думаете о ее сочинениях?

Но тот в столбняке прошептал:

– Анна. Радклиф.

– Анна Радклиф, – недоуменно подтвердил Пушкин.

Гоголь пружиной выскочил из кресла. Он был бледен. Глаза пылали. Волосы падали черным клином.

– Анна. Радклиф. О, Анна Радклиф. Она… Я знаю… – Он с лукаво-жуткой улыбочкой погрозил в пространство пальцем. – Я много чего могу о ней рассказать…

– Та-а-а-ак, – протянул Лермонтов, но иронически не получилось.

– Николай Васильевич. Что вы о ней знаете?

Гоголь обвел всех троих безумным взором. Объявил:

– Анна Радклиф покупает провизию на Круглом рынке.

Лица товарищей показались ему уморительными. Он зашелся торжествующим клекотом. Выдавил:

– Господа… Господа… Она покупает там… – он сделал эффектную паузу, ибо всегда слыл мастером читать вслух, – помидоры.

Пушкин нахмурился:

– Вы хотите сказать, она – в Петербурге? Анна Радклиф сейчас – в Петербурге? Николай Васильевич, она в Петербурге? Вы уверены?

Гоголь остановившимся взглядом смотрел в сторону. Пушкин поборол искушение протянуть руку, чтобы встряхнуть его за плечо.

Чехов усмехнулся:

– Оставьте его, Александр… Сергеевич… Дюма.

– Мне неприятна ваша острота, и я нахожу ее плоской, – быстро парировал Пушкин.

«Господи, как он бывает… невыносим, – вдруг подумал Чехов, – чуть что, сразу в драку. А интересно было бы поболтать об этом с Дантесом», – прожужжала непрошеная мысль. Он прогнал ее, как навозную муху. Остальные увидели только взмах его руки.

– Не видите разве… Помните? У алжирского бея под носом шишка. Николай Васильевич просто изъясняется в стиле своих «Записок сумасшедшего».

– Я не сумасшедший! – взвизгнул Гоголь.

– Своих великих «Записок сумасшедшего», – поправился Чехов примирительно.

Пушкин кивнул:

– Хорошо. Что ж. Диспозиция ясна. Их книжек никто из вас не читал. В лавку!

***

Запах в комнате меняется, когда в нее вносят разом много книг. Желтый, рыхлый, пыльный. Почесать бы нос. Но руки Чехову оттягивала колонна из книг, верхнюю он прижимал подбородком. Вся стопка так и клонилась, ерзая, то вправо, то влево. Походка его из-за этого сделалась несколько вальсирующей. Он задницей пнул дверь, сделал пол-оборота, закрыл дверь ногой. Наморщил нос. Не помогло. Казалось, в самые назальные пазухи продвигалось какое-то шершавое настойчивое насекомое. Чехов почесал нос о верхнюю книгу. Ошибка!

Грохочущий шуршащий оползень, сопровождаемый проклятиями Чехова, остановился только у самых носков лакированных туфель. Пушкин наклонился. Поднял книгу. «Таинства Черной башни», – прочел на титуле. Перелистнул первые страницы. Удивился:

– Издано в Орле?

Чехов с кларнетным звуком прочистил нос в широкий платок. Запихал его в карман пиджака. Сел на корточки. Стал собирать рассыпавшиеся книги.

– Вынес у книгопродавца все, что было… Ну и вылупился же он! Старье это у него который год только место зря занимало. Думал уже все лавочникам на Апрашке по весу продать.

Пушкин, нахмурившись, подал ему пойманную:

– Что вы ему сказали?

– Что буду рвать страницы и семечки жареные заворачивать.

Пушкин не улыбнулся. Чехов тоже помрачнел, взяв книгу и присоединил к остальным:

– Что вы, Александр Сергеевич. Разумеется, я наплел про престарелую тетушку, которая сломала ногу и теперь обречена лежать в креслах, поэтому запросила книг времен своей молодости.

Пушкин позвал в сторону:

– Михаил Юрьевич!

Лермонтов, как кот, считающий ниже своего достоинства бежать на зов, не сразу показался. Прислонился к дверному косяку, скрестил руки, с обычным своим мрачным видом наблюдал. С тех пор как он лишился усов, мрачность эта утратила метафизический оттенок: казалось, будто он вчера вечером переналег на коньяк.

Чехов проворно разбирал книги на три стопки.

– Я взял только русские переводы. – И несколько лицемерно пояснил: – Из-за Гоголя. Он по-английски все равно не волочет.

По-английски не умел и он сам, но этот факт предпочел не выпячивать. Пихнул на стол высоченную башню, успев подхватить и выправить ее опасный крен:

– Радклиф.

Стукнул рядом скромной стопой из четырех-пяти книг:

– Остин.

Яростно бахнул о стол одним-единственным томом:

– Шелли.

Все уставились на красноречивое неравенство. Кто у противника главный, было в буквальном смысле слова очевидно.

– Радклиф, – показал Пушкин. – Начнем с нее.

Лермонтов отлепил себя от косяка. Подошел. Снял верхний