Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева

весь вечер просидеть у стены, пока все танцуют?

Обе сойти с ума не могли. Поэтому Остин нахмурилась:

– Вы меня разыгрываете.

Радклиф остановила у рта вилку со спагетти:

– О нет, дорогая.

– Или сошли с ума! О каких танцах вы толкуете?

– Не сошли.

– Мы – и вы – приглашены на небольшой камерный раут.

– С танцами, – уточнила Шелли.

Остин растерялась:

– Но к кому? Даже лорд Сеймур покинул Петербург…

Лицо Радклиф просияло зловещей радостью:

– Речь не о лорде Сеймуре, моя дорогая Джейн.

– Но тогда я не понимаю…

– Душенька, поешьте. Соус того стоит. Господин Гоголь был вынужден снять сюртук, так рьяно взялся за помидоры.

Джейн сжала губы и распахнула глаза.

«Эффектно, – невольно подумала Шелли при взгляде на нее. – Белое лицо, белая скатерть – и красный соус».

Остин метнула негодующий взгляд через стол. Бросила салфетку.

***

Вальс бренчал.

Мебель из большой залы была предусмотрительно вынесена в другие комнаты, а которой не хватило там места – сдвинута к стенам. Всегда невидимая госпожа Петрова особенно усердно отполировала ее по торжественному случаю. Пахло теплым воском от множества свечей.

Часы начали бить десять.

– Англичане никогда не опаздывают, – заверил Пушкин.

Лермонтов тревожно ощупывал запонки. Гоголь был белее собственной манишки и казалось, вот-вот хлопнется на пол, от бакенбард его неистово несло пачулями. «Неужели он на что-то сегодня все же рассчитывает?» – поразился Чехов. Впервые ему пришла в голову мысль, как мало все они знают друг о друге. На сердце от нее стало грустно, нежно, и захотелось дернуть водки.

Лермонтов в сотый раз поправил галстук между твердыми створками воротника. Гоголь в сотый раз распушил свои душистые бакенбарды. Даже Пушкин покручивал на пальце под перчаткой изумрудный перстень.

Чехова это растрогало.

– Во фраке я чувствую себя официантом, – попробовал он шуткой подбодрить остальных. Но ответил ему только Пушкин. И только строгим взглядом. Двое других не сводили взгляда с двери.

– М-да, – пробормотал Чехов. – Разумеется. С дамами обещаю не шутить. Эти шутки глупы и неприличны.

– Наденьте перчатки, – уголком рта напомнил Пушкин. Чехов спохватился, стал пихать пальцы в лайковые отростки.

С десятым ударом часов двери распахнулись. Впустили шуршание шелка. Голые плечи выступали из декольте. Как убедился Гоголь, ровно настолько, чтобы нанести погибель. Зажмурился, будто мог напороться на взгляд Вия, а не декольте дамы средних лет. Получил в бок локтем. Открыл глаза. Тут же захотелось провалиться этажом ниже – голова начала наливаться горячей лавой смущения. На запястьях дам покачивались сложенные веера.

Все семеро засияли навстречу друг другу фальшивыми улыбками, с трудом скрывая взаимное напряженное любопытство. Все говорило о том, что сломать этот лед будет непросто. Так и вышло. Первый вальс говорили о погоде.

– Прошу прощения. – Пушкин, когда музыка смолкла, подвел свою даму к креслу, поклонился. – Хочу убедиться, что стол с напитками в полном порядке. В этом доме нет хозяйки, – улыбнулся он.

У большой чаши с пуншем он остановился. Повел носом. Покачал головой… И успел спрятать опорожненную бутылку под стол за миг до того, как все начали оборачиваться: где же Пушкин?

Затренькал следующий вальс.

Второй тур проговорили о том, что дождливому лету в Петербурге обычно соответствует снежная зима. И наоборот. «Эдак мы с места вовек не сдвинемся», – нахмурился Лермонтов, глядя поверх плеча своей партнерши – госпожи Радклиф.

– Прошу прощения, – так же в пространство за ней молвил он. – Не будете ли вы любезны позволить мне подвести вас к креслам? Я забыл отдать распоряжение, которое не требует отлагательств.

Она, разумеется, позволила. И не успела принять томный облик бабочки, едва присевшей на цветок, как ее кавалер уже возник рядом, уронил подбородок на грудь, показав лакированный пробор, и снова подал ей руку. Радклиф показалось, что на манжетах его расплылись несколько капель и пахнут они спиртом, но проверить себя она не успела – и капли, и запах уже улетучились. А Радклиф не была в ладах с химией настолько, чтобы знать: именно так со спиртом и бывает. Это чрезвычайно летучая жидкость.

Третий вальс радовались тому, как славно было, когда выдалось несколько солнечных деньков. Но теперь в глазах Пушкина и Лермонтова сверкала нетерпеливая надежда узника, чей срок близок к концу.

Первые танцы Гоголь просидел на стуле, нервно скрючившись над собственными острыми коленями. И изучал игру бликов на собственных туфлях.

Затренькал четвертый вальс.

– Вы сегодня не танцуете? – раздалось над его теменем.

Пришлось поднять лицо. Нос в веснушках радостно клевал, приветствуя. Гоголь торопливо вскочил. Шаркнул. «Нет, простите», – твердо решил поставить ее на место. И… вдруг пошел врать такие комплименты, которых сам не мог бы вспоминать потом без горячей лавы стыда, но только вот правда вообще не смог потом вспомнить, что он ей в тот вечер говорил.

Ноги его сами выделывали на паркете рассыпчатые коленца. Стан грациозно клонился при каждом обороте. Платье его дамы так и летало, норовя смахнуть фарфоровые безделушки, которые всегда невидимая госпожа Петрова особенно тщательно промыла с уксусом к сегодняшнему вечеру.

«Боже мой, что он делает», – тихо ужасался Пушкин, когда очередной поворот вальса открывал ему обзор на младшего классика. Одна рука госпожи Остин лежала на его плече. Другую он держал на отлете, не слишком сжимая, но и без той вялости, которая так раздражает дам. Госпожа Остин лукаво перехватила его взгляд.

– Господин Гоголь – большой энтузиаст танцевального искусства, – заметила она.

– Оно не всегда платит ему взаимностью, – признал Пушкин.

Взгляд госпожи Остин впервые коснулся его лица – и впервые окрасился интересом. Она ценила в джентльменах правдивость.

Лермонтов вел госпожу Шелли, как буксир – двойную баржу: его колени то и дело упруго стукались о каркас ее старомодного кринолина. Более удобный фасон «креветка» был, к сожалению, забракован остальными дамами как слишком модный («О, он великолепен, дорогая! Вы собираетесь играть на сцене?»). Госпожа Шелли изо всех сил затевала легкий бальный разговор.

– У вас чудесные рифмы.

Но с дамами у Лермонтова были свои приемы, и он решил твердо придерживаться их весь вечер. А потому спросил поверх ее плеча – в никуда:

– Вы находите?

– О да! Даже не зная языка, я слышу звучание.

Но он со скучающим видом заметил:

– Обычно так хвалят дурнушку. Говорят, что у нее, например, красивые брови.

Мрачные черные глаза остановились где-то над ее бровями.

Госпожа Шелли попробовала все же еще:

– Над чем вы работаете сейчас?

Но он едва не зевнул:

– Так… Один стих…

– О.

А что еще она могла сказать?

– How wonderful.

Черные глаза глянули в самое ее дно. Отчего ее пробрал холод. «Какой… странный господин».

– Да, – подтвердил он. И крепче сжал ее руку.

Горячая волна прошлась в госпоже Шелли от кисти до макушки.

Чехов, оставшись без пары, слонялся у стола с большой серебряной чашей. От этого он и впрямь почувствовал себя официантом. Чехов заглянул в чашу с розоватым напитком. Плавали яблочные дольки и звездочки гвоздики. Раскрыл дверцы под сервировочным столом, но там были только две пустые