Я признаюсь - Анна Гавальда

– Пруст… И на какой же раут отправляетесь вы ночью, что возвращаетесь с таким усталым и проницательным взглядом? Что за страхи, запретные для нас, познали вы, что возвращаетесь столь снисходительным и добрым?[30]

Тишина.

Она: Что-то в этом духе, разве нет?

Я: …

Она: Вы ничего не говорите.

Я ничего не говорил, потому что…

Бабах.

Ваша доброта, Луи.

Ваша доброта.

Наступила ночь. Смог и огни большого города оставили этот факт без внимания, но я, столь близкий к вам сейчас, в своем фантомном номере почти в двухстах метрах от земли, вы даже не можете себе представить, как я рад провести этот вечер с вами.

Как раньше.

Уже почти полночь. Перечитал написанное. 1174 слова. Два часа усердий и опустошенный минибар на то, чтобы выдать 1174 слова.

Какой подвиг.

1174 слова, которые к тому же ничего не значат. Ничего не осознают, ничего не выражают, только твердят одно и то же: «Заткнись, Кайе-Понтье, заткнись, иди спать. Ты ходишь вокруг да около, витийствуешь, хорохоришься. Ты не умеешь писать. Ты не умеешь выражать свои мысли. Ты неспособен выразить ни малейшего чувства, неспособен. Ты никогда не умел этого делать. Это тебя не интересует».

Как же все это трудоемко. Трудоемко и претенциозно.

«Клин, который засадили в мою черепную коробку», так почему бы не добавить Пруста, раз уж на то пошло? Давай, давай. Приведи себя в порядок, прошу тебя.

Прими свое снотворное, завали зверя и рухни.

«Клин, который засадили в твою черепную коробку…»

Дорогой мой, ничто не может войти в твою черепную коробку. Ничто. А уж в твою мякоть и того меньше. Вот видишь, даже тут. Даже тут ты говоришь «мякоть», чтобы избежать слова «сердце», настолько оно тебя смущает. Сердце, Кайе, сердце. Ты прекрасно знаешь, это такая требуха, которая трепыхается там, внутри. Такой насос. Мотор.

Выключи компьютер и иди спать. Наберись сил.

Наберись сил, чтобы снова тянуть свои вагоны завтра утром.

Тише, там, наверху, тише. Я выпил, я пью, все наладится. Так надо. Надо, чтобы это вышло. Это как кровопускание. Я должен покончить с вами. Я должен наконец вас похоронить. Закопать или развеять по ветру, не важно, как пожелаете, как бы вы пожелали, но мне действительно необходимо покончить с трауром, которого вы меня лишили, из-за всей этой вашей сдержанности.

Я должен воскресить вас в последний раз, чтобы наконец с вами попрощаться.

Попрощаться, оставить покоиться с миром и открывать ваш подарок, не воя при этом белугой.

Я уже говорил, что мы оба были крайне сдержанны и, встречаясь в общих помещениях нашего дома, лишь учтиво кивали друг другу, но это не совсем так. Наши ботинки, Луи, наши ботинки были куда мягче, чем мы с вами, и именно они, вы помните, сделали первый шаг.

И вы, и я питали одну преступную слабость: к обуви, так что мы обменивались не только приветствием, но еще и взглядом украдкой. Мы не осматривали друг друга, а просто, склоняя голову, пользовались случаем, чтобы убедиться, что в этом безумном мире есть хоть что-то надежное: дождь на улице, иль снег, иль ветер, но сосед из квартиры напротив все так же носит ботинки, скроенные и сшитые в достойном доме и безупречно начищенные.

Какое утешение, не правда ли? Какое утешение… Утешение, непостижимое для того, кому не ведомо удовольствие, с которым ранним утром пятка скользит по роговому рожку для обуви; удовольствие, которое доставляет идеальная шнуровка, поддерживающая ваш дух, а не только ногу; удовольствие от перфорированного носка, добавляющего толику фантазии костюму, не допускающему никаких вольностей; удовольствие от норвежского шва, создающего у вас впечатление того, что вы не просто элегантны, но и сносу вам нет; от патины, которая скажет о вас и вашем прошлом больше, нежели вы сможете выразить сами, или же от деревянных колодок, которые вы непременно погладите, прежде чем вставить в уставшие ботинки, и которые тотчас разгладят изломы не только мыска, но и прошедшего дня.

И вы, и я всё это знали и были взаимно друг другу признательны за это знание. Наши взгляды украдкой, хоть и были мимолетны, но оттого не менее преисполнены благодарности. Беглый взгляд знатока, connoisseur only, узнающего себе подобного по ботинкам на подкладке, как у человека сдержанного, неловко выражающего свои добрые чувства. Незаметная улыбка, скрытая в незаметном кивке, говорящая примерно следующее: «Спасибо, дорогой единоверец, спасибо. Благословляю вас».

Обыватель в кроссовках наверняка сочтет, что я перебарщиваю, но вы и еще некоторые другие выслушают меня и глазом не моргнув. Красивая обувь, Луи, красивые ботинки, прекрасные дерби, мокасины, монки, безупречные дерби из светлого нубука на красно-кирпичной резиновой подошве, шевро и опоек хромового дубления, колодки из ольхи, муаровый велюр из опойка, поскрипывающий кордован, отполированная кожа, словно покрытая японским лаком, крем-воск с карнаубой… Ох. Боже мой. Как же все это красиво.

Костюм управляющего обязывает, вы встречали меня обутым исключительно в черные оксфорды, бесшовные или с отрезным носком, или же, в крайнем случае, в самом что ни на есть крайнем, к примеру, в пятницу, в пятницу без запланированных осложнений, в полуброги (какое легкомыслие), но вы сами, особенно когда я узнал вас получше, сколько эмоций вы мне подарили. Сколько эмоций. Сколько дискуссий. Сколько оживленных дебатов. Об одной модели в сравнении с другой, об одной ошибке вкуса в сравнении с другой, о венгерском обувщике в сравнении с венским, или же о венском в сравнении с нью-йоркским, о полученной смете, о безумном капризе, об отказе, о сапожнике у черта на куличках, о нежности старой мягкой тряпки или же о длине щетины у полировочной щетки. Сколько часов мы этому посвятили, всем этим экзистенциальным вопросам? Сколько? Мне кажется, мы ни о чем больше никогда и не говорили, только об обуви, о наших чудесных ботинках – начищай, мечтай, носи в ремонт на замену стелек – и за этим занятием мы в значительной степени открыли друг другу душу.

В жизни бывают школьные друзья, факультетские друганы, армейские кореши, приятели с работы, хорошие товарищи, старые друзья, всякие там монтени с ла боэси, а еще бывают такие вот встречи, как наша. Они тем более нежданны, что не основаны ни на чем, ни на каком общем прошлом, и именно из-за отсутствия чего бы то ни было общего позволяют под прикрытием чего-то другого (в нашем случае мужских ботинок) наибольшую открытость.

Ничто не говорится, все понимается.