Я признаюсь - Анна Гавальда

Вы запыхались. Вам было уже не двадцать, к тому же вы были нагружены: левой рукой прижимали к себе две толстые папки, а в правой в плетеной корзинке несли продукты. Из корзинки торчали ветки сельдерея и лук-порей. Я это помню, потому что от вас такого никак не ожидал. Я никогда не мог вас себе вообразить в повседневней домашней жизни. Не знаю почему. Просто я не мог себе представить, что мужчина в монках с пряжками может готовить еду. Это идиотизм, но признаюсь, я вздрогнул, увидев лук-порей.

(В свою защиту скажу лишь, что в ту пору мой рацион был не слишком разнообразен. Только самая простая пища.)

Ну так вот, в этой маразматической ситуации мы и столкнулись с вами лицом к лицу. Я был бос, вы в ботинках «Оберси», мы поприветствовали друг друга с тем же рассеянным видом, что всегда. Вы не бросили ни единого взгляда ни в сторону лифта, ни в сторону моей квартиры, просто проскользнули меж двух коробок и скрылись за дверью собственной квартиры.

Энергичный Хулио быстро все расчистил, и хуже всего то, что я не смог не дать ему чаевых. Я сделал это не задумываясь. Я делаю это инстинктивно. Я всегда благодарю и всегда делаю это деньгами. Отсюда слышу протестующее цыканье ревнителей чувств. Всю свою жизнь я это слышу, всю свою жизнь. Однако знаете, взять хотя бы Хулио, так вот мне кажется, что пятидесятиевровая купюра вкупе с простым «спасибо» доставила ему не меньшее удовольствие, чем «огромная благодарность» вкупе с фигой с маслом. И его моральные качества тут вовсе ни при чем.

Как и мои, кстати.

Всю жизнь меня пытались заставить испытывать чувство стыда из-за того, что я зарабатываю деньги. Из-за того, что я их зарабатываю и пользуюсь ими для упрощения отношений с вещами, равно как и с людьми. Из-за того, что я все хочу купить, особенно знаки внимания. Я никогда не умел защищаться. Нет, правда, не знаю, что и сказать. Я умею делать деньги, как другие умеют их тратить, и я легко их даю, потому что знаю, насколько это удобно, вот и все, тут нет ничего сложного. Из-за стоимости наших ботинок мы не раз касались с вами этой темы (мы ничего всерьез не обсуждали, но касались практически всего), и вы всегда утверждали, что эти добропорядочные люди в конечном счете куда больше, чем я, одержимы деньгами. «Вы выше всяческих подозрений, мой дорогой Поль. Для вас, – настаивали вы, – деньги не имеют никакого значения, потому что вы с ними родились. Эти люди – глупцы. Оставьте это. Оставьте в покое лакеев. Оставьте», а когда этого не хватало, чтобы утешить меня, столь неверно понятого, то под конец вы всегда разгоняли тучи цитатой из Альфонса Алле[32]: «Не будем принимать себя всерьез, в живых никому не остаться».

(Простите меня, дорогой мой Луи, я пользуюсь этим последним вечером с вами, вот и болтаю больше, чем обычно.) (Возможно, действует высота.)

Хулио все расчистил, как я уже говорил, и я закрыл свою дверь, как вы закрыли свою несколькими минутами ранее.

Дальше рассказывать тяжело. Чтобы назвать вещи своими именами, нужно использовать такие слова, которые мне не поддаются. Меня таким словам не научили. Или же я сам не захотел их знать. Слишком подлые. Слишком продажные. Слишком сомнительные. Слишком податливые, вот. И ведь именно потому, что я был этим… помешанным, заключенным в своей внутренней тюрьме, короче, этим конченым идиотом, именно поэтому я и оказался на этом месте в этот четко определенный момент своей жизни.

Мне было пятьдесят четыре, я руководил предприятием, которое основал мой прапрадедушка, я был единственным сыном, мой отец погиб, управляя собственным самолетом, когда мне было десять, моя мать регентствовала какое-то время, а когда наконец сложила с себя полномочия, с наслаждением погрузилась во тьму Альцгеймера, моя первая жена уехала с нашим сыном в США, вторая с двумя нашими дочерьми ушла к «заботливому» мужчине (расстояние, отныне нас разделявшее, казалось мне еще более ужасным), вода в ванне остыла. Ну вот. Вот и все.

Это все, что я хотел сказать.

Не знаю, сколько времени я пребывал в прострации, глядя на… не помню, было темно, когда раздался стук в дверь.

Я наскоро натянул на себя маску с более или менее приличным выражением, но, должно быть, из-за спешки натянул ее вверх тормашками, поскольку успел заметить, что, увидев меня, на какую-то долю секунды вы – вы растерялись, прежде чем снова овладели собой и, приняв свой обычный невозмутимый вид, сообщили мне:

– Домашний суп. «Миссьон О-Брион»[33] 2009 года. Хамфри Богарт и Одри Хепберн.

А я так и стоял безгласный.

– Садимся за стол через десять минут. Я оставлю дверь открытой. До скорого.

Вы развернулись и ушли.

Ох, спасибо, Луи. Спасибо.

Спасибо, что говорили со мной таким спокойным и не терпящим возражений тоном, что я тут же почувствовал себя маленьким мальчиком, которому велено идти мыть руки.

И как же все разом стало просто.

За стол…

Меня звали за стол.

Я отправился в ванную комнату и для начала сбрызнул лицо холодной водой, и тут… Как же мне претит говорить это. Как же тяжело мне это дается. И тут я… И тут она потекла. Маска потекла. Что-то растаяло у меня в руках. Кто-то… Ладно. Проехали. Сколько воды, сколько воды, как говорится.

Я снял рубашку, потер руки, торс, шею, плечи, пупок, в конце концов выпрямился и… и я его узнал. Я узнал маленького наследника Кайе, который не имел права плакать на людях. Хватит, Поль, достаточно. Вспомни, как тебе повезло в этой жизни.

Я узнал его: под толстой шкурой и жировыми прослойками весь целиком сплошная открытая рана, он глядел на меня из того же зеркала, что несколькими часами ранее наблюдало за тем, как его жена взялась сдирать с него кожу.

Да. Спасибо, Луи. Спасибо, что позволили мне это: разоблачиться наконец.

В вашей квартире царил полумрак. Я прошел по коридору на свет свечей, которые вы расставили на маленьком столике в комнате, полностью загроможденной полками, книгами, папками, разрозненными бумагами и стопками старых газет, – комнате, которая, видимо, служила вам гостиной.

Стоявший перед глубоким диваном стол был сервирован на двоих. Красивая скатерть, две глубокие тарелки, стоявшие поверх сервировочных, две серебряные столовые ложки, два бокала, шамбрируемая бутылка вина, кусок сыра на маленькой деревянной доске и хлеб в корзинке.

Откуда-то издалека до меня донесся ваш голос, повелевший садиться, после чего появились вы сами в фартуке с дымящейся супницей в руках.