Черные паруса - Аластер Рейнольдс

Никто бы не согласился на такой график, но на следующий день порядок работы менялся: первая бригада отрабатывала двойную вакуумную смену, а вторая две смены подряд отдыхала.

Может показаться, что неэффективно спать всем в одни и те же часы. Но таков обычный распорядок маленького корабля, и он значительно облегчает организацию приема пищи, а также гарантирует, что шум проходящих через шлюзы и обслуживающих скафандры не помешает отдыхать другим. Шести часов было более чем достаточно, даже несмотря на усталость после вакуумной смены. В условиях, близких к невесомости, возместить истраченные организмом ресурсы проще, чем на поверхности мира.

Таков был распорядок вахт, а чем мы занимались на протяжении каждой из них – отдельная история. У нас не было парусного мастера, но Тиндуф смыслил в этом деле больше остальных, так что именно наша бригада должна была придать парусам «Мстительницы» вид, наиболее близкий к нормальному, использовав две тысячи акров обычной парусины. Работа была медленная, кропотливая, но не представляла особой сложности или опасности, помимо тех неудобств, которые были неотъемлемой частью труда в вакууме. Прежде чем мы начали, Тиндуф нашел кусок парусины размером со стол и набросал на нем план предстоящей работы: тонкими линиями нарисовал «Мстительницу», похожую на крошечного жука, приколотого в центре огромного веера из такелажа и парусов. Его замысел состоял в том, чтобы убрать некоторые паруса из ловчей ткани и заменить их обычными, а еще – добавить несколько сотен лиг дополнительного такелажа, к которому мы прицепим заурядную парусину, чья единственная роль – сделать наш облик дружелюбным.

– Мы уже не будем так дефилировать, как нонеча, – предупредил Тиндуф, с сожалением поглаживая подбородок. – Например, передача крутящего момента накроется медным тазом, и придется запускать ионные, чтобы это дело компенсировать. Но в кои-то веки полюбуемся на собственные паруса.

– Как и тот, кто следит за нами, – проворчала Сурт.

– Ничего не поделаешь, – сказала я. – Мы либо выполняем эту работу, либо навсегда отказываемся от заходов в порты, а чтобы успеть, нельзя упустить ни часа. Но можно свести риск к минимуму, да, Тиндуф? Развернуть отражающие поверхности таким образом, чтобы спрятать их от того, кто у нас за кормой, и он не увидит больше, чем уже увидел. Если за кормой вообще кто-то есть. После поворота мы там никого не заметили.

– Люблю оптимистов, – пробормотала Страмбли.

– Ага, я тоже, – ухмыльнулся Тиндуф.

Я была довольна тем, что совместный труд сблизил нас. Тиндуф почти не разговаривал, когда был снаружи, предпочитая напевать под нос – обычно это были колыбельные или какие-то бессмысленные песенки. Если это меня раздражало, я могла уменьшить громкость трещальника, обеспечивающего связь между нашими скафандрами, но, как правило, мне нравилось слушать, как он бормочет и напевает, ведь это означало, что все идет хорошо. Навострить уши следовало в тот момент, когда он замолкал: наверняка что-то порвалось, запуталось или застряло.

Пожалуй, я была рада, что не попала в одну из других бригад. Не потому, что мне не нравились эти люди, а потому, что нам с Тиндуфом досталось куда более приятное задание. Другие бригады должны были придать кораблю более симпатичный вид, а это оказалось гораздо сложнее, чем поменять несколько парусов.

И даже не просто сложно, а почти невозможно, по крайней мере за пять недель. «Мстительнице» было суждено выглядеть злобной. Злоба вросла в ее обводы, и с этим мы мало что могли поделать. Как и у «Скорбящей Монетты», у нее были «глаза» по обе стороны корпуса, чуть позади челюсти. Каждый глаз представлял собой самое большое окно, и на обоих кораблях оно было расположено на камбузе, где команда проводила большую часть времени бодрствования. Но глаз «Скорбящей Монетты» находился чуть выше, благодаря чему она выглядела дружелюбнее. На «Мстительнице» глаз сидел низко, почти на одной линии с челюстями, наводя на мысль о некой форме помешательства. А еще он был меньше; корабль как будто многозначительно хмурился. Общее впечатление не улучшали ни челюсти, усаженные острыми металлическими зубами, ни многочисленные грозные шипы, торчащие из корпуса, словно отравленные иглы.

План состоял в том, чтобы срезать или замаскировать как можно больше этих уродливых штуковин, но часть из них выполняла функции, связанные с навигацией и управлением парусами, что затрудняло демонтаж. Затем – обычные и ирисовые люки, которые пришлось переделать, чтобы они меньше походили на орудийные порты, скрывающие целые батареи гаусс-пушек, или, по крайней мере, чтобы количество этих портов с виду было таким же, как у заурядного вспыльчивого капера.

Ремонтникам приходилось трудиться снаружи: с помощью инструментов разбирать поддающееся разборке, срезать остальное, и при этом бдительно следить за ловушками, стараясь ни на что не наткнуться и не продырявить скафандр вместо корабельной детали. Для резки у них были приспособления из запасов Страмбли, которые включали разное – от сверл и пил до энергетических лучей и миниатюрной горелки, работающей на том же топливе, что и катер, и способной рассекать большинство предметов, как нож масло. Тем не менее дело продвигалось медленно: кое-какие части корпуса были сделаны из странных металлов – скорее всего, добытых в шарльере и устойчивых ко всем обычным методам резки. Неудивительно, что хоть жертвы Босы Сеннен и палили по «Мстительнице» из гаусс-пушек, им не удалось повредить корабль. Если отрезанные части были достаточно малы, мы на всякий случай утаскивали их внутрь.

Ничто из перечисленного не стало для меня проблемой, однако кое-что заставляло радоваться, что я не участвую в таких работах. На протяжении лет – и даже веков – с Босой пытались воевать многие. Как и в случае с нашей подругой Гарваль, пиратка прибегала к особому способу поддержания дисциплины. Решив кого-то убить, она прикрепляла мертвое – или еще живое – тело к корпусу снаружи. Если жертве следовало прожить достаточно долго, чтобы посыл Босы надлежащим образом дошел до всех, то в скафандр помещали систему жизнеобеспечения, а затем его прибивали гвоздями или приваривали к неровным обводам корабля. Гарваль была последней, кого повесили под выступающим из верхней челюсти острием бушприта – под тем самым острием, на которое в итоге напоролась сама Боса. Таких мертвецов на корпусе накопилось множество – больше, чем нам показалось, когда мы впервые увидели пиратский корабль. В некоторых местах толщина слоя составляла три-четыре трупа. Когда мои товарищи отламывали эти тела, как струпья плотной ржавчины, нам открывались крупицы загадочной истории корабля. Я содрогалась при мысли о книге страданий, в которую были вписаны имена покойников, или о том, сколько времени длились мучения этих несчастных. Но мы ничего не могли для них сделать, кроме как выбросить останки в Пустошь. В таких похоронах мало чести, и, возможно, не все заслуживали даже этого, но я предпочитала думать о покойниках хорошо, раз уж не знала их судеб.

Работа продолжалась. Мы спали, ели, трудились, отдыхали, устало рассказывали друг другу о том, с чем столкнулись, или обдумывали планы на следующий день. Когда одна из двух других бригад возвращалась, я внимательно следила за поведением товарищей. Они были веселы, если все прошло хорошо, а если нет, отмалчивались, не делились опытом, лишь обменивались настороженными взглядами. Я сдерживалась, не выпытывала, и остальные поступали так же. И так было понятно: найдены новые доказательства того, что жестокость Босы была запредельной. Я уже увидела и услышала достаточно, чтобы хватило на целую жизнь. Чем скорее мы сотрем память о ней с этого корабля, тем лучше.