Память без срока давности - Агата Горай

ДЯДЯ МАРК

31 декабря 2002 года (пятнадцать лет, десятый класс)

– Лиза, мне нужно вам с сестрой сказать кое-что важное. – Звучит слишком неожиданно, меньше всего мне сейчас нужно, чтоб мама начала разговор о том, что встречать Новый год положено в семейном кругу и бла, бла, бла. Зря я выбралась из своей комнаты.

Замираю на месте, хотя жуть как хочется сбежать к себе. Глаза непроизвольно закатываются под лоб, а из души вырывается тяжелый вздох. Стоя на полпути к кухне, оборачиваюсь на мамин голос. Бледные от постоянных ударов судьбы, которая методично, год за годом, выколачивала из мамы все яркие краски, щеки вдруг побагровели.

– Возможно… Я даже уверена, этот разговор должен был состояться немного раньше, но… – Речь мамы неуверенная, прерывистая, как у меня, когда приходится разговаривать на не слишком приятные темы. Мама смущена.

Только теперь замечаю, что мама наряжена не хуже нашей елки, коктейльное платье из переливающегося материала всех цветов заката ей очень идет, хотя мне режет глаза. Я привыкла видеть маму в мрачных потасканных вещах: бесформенных кофтах, застиранных джинсах, стареньких халатах. Отцу всегда было плевать на тряпки, главное, чтоб «давала» регулярно и стряпала три раза в день, а как при этом жена выглядела, его не волновало. Мамин внешний вид по большому счету в нашей семье не волновал никого. А еще волосы мамы не собраны в бесформенную кучу, их просто невозможно завязать в хвост или заплести в косу, мама избавилась от не слишком шикарной шевелюры, вернув себе прическу Гитлера. Аккуратная укладка, насыщенный ореховый цвет и никаких седых корней. Мама помолодела лет на двадцать, но что бы это могло значить?

– Клавдия, милая, подойди сюда.

Из кухни, прижимая к груди стопку праздничных тарелок, в ту же минуту послушно топает сестра. Ловлю на себе интригующий взгляд малышки, но она тут же его прячет, будто уже знает о той страшной тайне, которой хочет поделиться с нами мама. Клава ставит тарелки на выставленный в центре гостиной стол, и теперь я вижу, что он тоже «наряжен» в праздничную белоснежную скатерть.

– Что здесь происходит? – В душу закрадывается нехорошее предчувствие, а глаза то и дело бегают по кругу: мама-Клава-стол-мама-Клава-стол.

Мама слегка прокашливается и снова краснеет. Ее руки не находят покоя: она то обнимает себя за плечи, то заправляет за уши невидимые выбившиеся пряди, то просто сплетает и расплетает пальцы.

– Этим летом, когда ты, Лиза, была в Израиле, я стала посещать психолога. Ну, знаешь, в заграничном кино они всегда помогают. Последние пару лет были слишком сложными, самостоятельно мне уже было не справиться с эмоциями и мыслями… – Мама заходит издалека, и чует мое сердце, что это не к добру. – Девочки мои, я всегда вас любила и буду любить. Я всегда старалась для вас и ради вас, но… Дело в том, что женщине одной слишком сложно справиться со всякого рода перипетиями, и как бы ни складывалась моя жизнь с вашим отцом, он делал ее легче.

Вот оно! Вот оно что! Сердце выпало в трусы, а злость отравила мозг.

– Только не говори, что все это представление ты устраиваешь, чтоб вернуть в дом отца?! Мама, ты в своем уме?! А ты у нас… У меня спросила – нужен ли мне…

– Лиза, прекрати, пока не зашла в своих домыслах слишком далеко!

Клава стоит, потупившись в пол, но я замечаю ее поджатые в улыбке губы, а мама гордо вскидывает подбородок.

– Речь не об отце. Прошлое в прошлом. Речь о будущем.

Сердце вернулось на место, злость отпускает, но что-то определенно не так.

– В общем, я познакомилась с мужчиной. – БАМ! Тупым предметом по башке, в то время как мама просто засияла. – Это тот самый психолог.

– Что?! – снова не держу удар. – Твой мужчина старый, толстый, лысеющий пердун Филипп Гаврилович?

– Нет, что ты! – Мама брезгливо и смешно фыркнула, как кошка, которую макнули носом слишком глубоко в молоко. – Лиза, может быть, ты дашь мне закончить? – Руки мамы, наконец, обрели покой в районе груди. – Филипп Гаврилович, чтобы ты знала, не единственный психолог в нашем городе. У него наблюдалась ты, он работает с подростками, а я ходила к специалисту по взрослым проблемам. Он помог мне разобраться во многом и объяснил, что все в моих руках, и что я еще могу быть счастливой… Мы много разговаривали, я многим делилась, он умело слушал… А ведь этого практически не было в моей жизни никогда…

С последними мамиными словами на меня вылился океан грусти. Вспомнилась бабуля-камень, папаша-алкаш, мы – дети-«подарки». На самом деле маме не позавидуешь – слушать ее действительно было некому. Даже у меня есть Маркович, который всегда выслушает.

– Сегодня Марк, а так его зовут, будет встречать Новый год с нами. Уверена, он вам понравится, как и вы ему.

Мама в очередной раз просияла, а мне хотелось завыть: в нашем доме снова будет вонять мужским потом, мы опять будем спотыкаться о пустые бутылки и снова станем слушать душераздирающие скандалы. Интересно, все женщины не дружат с головой или только моя мать?

– Я не фарфоровая кукла, чтоб всем нравиться. И не цирковая обезьяна, в которую вы меня превращали в детстве. Я больше не буду выступать перед кем-то, чтоб произвести хорошее впечатление. Новый год я встречу в собственной комнате, а как это сделаешь ты, дело твое.

Клава, едва успев поднять голову, вновь уткнулась в пол, а мама вмиг прекратила улыбаться.

– Лиза, я не прошу тебя превращаться в обезьяну или в куклу, я только хочу, чтоб ты познакомилась с мужчиной, который дорог мне и который, очень даже может быть, совсем скоро переедет к нам. Разве сложно быть милой хотя бы один-единственный вечер в году?

Живот раздраженно заурчал, напомнив о себе и о том, что я вообще-то шла на кухню. Ругаться с мамой не хочется, хотя, зная себя, думаю, это неизбежно.

– Ок. Один-единственный ЧАС в году, а затем я иду к себе.

– Хорошо.

Мама, видимо, тоже не настроена на скандал, и мы молча расходимся в разные стороны: она – накрывать праздничный стол, а я отправляюсь на кухню за бутербродами и чаем.

Без четверти девять мама постучала в дверь моей комнаты, сообщив, что я должна привести себя в порядок. Я мычу в ответ, даже не пытаясь поинтересоваться, что именно она имеет в виду: надеть на лицо повязку, сделать прическу или влезть в свое детское праздничное платье сумасшедшего розового цвета?

В теплой пижаме безразлично валяюсь на кровати. По телевизору в сотый раз крутят сказку «Ночь перед Рождеством», а я безразлично смотрю на картинки, думая о том, что за нормальное лицо и стандартные мозги я бы продала душу не то что черту – дьяволу.

– Ли-за, – в дверь снова стучат, в этот раз Клавдия. – Мама зовет. Дядя Марк пришел.