Старик и ангел - Александр Кабаков

— Я Нина Плетнева, третий курс механиков, второй поток… А вы отдохнуть пришли? Вы только не напрягайтесь, а то мало ли что, я сама все сделаю…

Потом он никак не мог вспомнить, оделся ли сразу или попытался…

Но точно помнил — ничего не было. Не то что так уж смутился, но не получилось.

Нетрудно было понять, что и не могло получиться, — он собирался к проститутке, а не к студентке. Всякое, конечно, бывало, но рефлексы работали другие.

Она спокойно взяла деньги — «у нас здесь порядок такой, деньги не возвращаем». И не пришла на экзамен, передала ему с какой-то одногруппницей зачетку. Вроде бы они теперь друзья. Кузнецов был уверен, что и одногруппницу он видел не только в аудитории…

Он поставил «хорошо» и расписался в зачетке, деваться было некуда.

Вот на этом неприличном фарсе всё вообще и кончилось.

Что удивляло — никакой экономии не получалось. Пенсия все равно уходила вся, видно, пить от нечего делать стал больше.

«Вообще — пьянство есть функция свободного времени», — подумал он.

Мысль эта, довольно точная, но банальная, никак не могла произвести такого мощного действия, как произвела.

Да и не в ней было дело.

Просто Сергей Григорьевич окончательно пришел в себя и ужаснулся всему, что вспоминал, пока его сознание существовало отдельно от него. Сказано ведь — «вся его жизнь промелькнула перед его глазами», а промелькнула-то не его! Вот это да!.. Вот это клиническая смерть! Не клиническая, а шизофреническая какая-то. Какие-то женщины, распутство вплоть до проституток, жена почему-то с двойной фамилией во Франции — в какой Франции?! С какой стати?!! — безумие, просто безумие…

Нет, в еще большем ужасе вспомнил он, это действительно моя жизнь. Вот такая мерзость и была… А ведь намечалась совсем не такая, достойная и осмысленная…

Барак проклятый догнал, вот что.

И полковник, с ледяным ужасом вспомнил он, вербовка, ФСБ, задушевные беседы какие-то пошлые, Петр Иваныч Михайлов, полковник Федерального Союза Бессмертных в вельветовых тапках…

И еще, вспомнил он, медсестра.

«Миленький-любименький…»

Но на этом воспоминании Сергей Григорьевич как бы споткнулся. Будто кто-то шепнул ему в ухо: «Погоди, не время сейчас», — и он послушно забыл эту медсестру,

и вообще все забыл,

все, до последнего слова, которое вы прочитали до сих пор,

и открыл глаза, ничего не помня,

и увидел полковника Михайлова.

Таково краткое содержание тринадцатой главы, пропущенной.

— Ёб вашу мать! — вскричал полковник, обращаясь неизвестно к кому, и изо всех сил трахнул кулаком по больничной тумбочке. При этом на тумбочке подпрыгнула тарелка с засохшей овсяной кашей, а сам матершинник закачался на пружинной сетке казенной кровати. — Вашу мать… — повторил он тихо и, обхватив руками голову, продолжил раскачиваться, следуя за колебаниями панцирной сетки. Соответственно, фигура его изображала крайнюю степень огорчения.

— Поймите, вы поймите! — вдруг закричал он каким-то совершенно женским, истерическим криком, адресуясь на этот раз уже несомненно к Кузнецову. Впрочем, больше в палате никто и не находился. Это было уже знакомое читателю медицинское помещение, используемое то для обычной, то для интенсивной терапии моих героев. Здесь имелись все те же две их кровати, две тумбочки, два стула и у стены, на случай необходимости, — две стойки для капельниц. Под кроватями, конечно, просвечивали нездоровой охрой нужные сосуды, под ложем Кузнецова валялись старые кроссовки без шнурков, а пыльные вельветовые тапки Михайлова стояли под его кроватью носами друг к другу, как ставят ступни нескладные девочки. Ноги полковника были скрещены у него под задницей, и он, если бы не качался, как еврей на молитве, мог бы вполне прикасаться сложенными в колечко пальцами к коленям — в позе «лотос», будто самый настоящий йог.

Потому что два срока в Нью-Дели нелегалом — это, я вам скажу, кое-чему учит. И до последнего самадхи.

— Поймите, — вдруг совершенно спокойно, будто не он только что крыл матом и визжал как баба, сказал полковник Михайлов, — лучшей кандидатуры, чем вы, Сергей Григорьевич, нам не найти. И мы от вас не отступимся. То есть не в том смысле, что угрозы вам и близким…

Тут Кузнецов, вспомнив свою жену m-me Chapoval— Kuznetzoff, усмехнулся, Михайлов же, истолковав эту усмешку в общечеловеческом смысле, продолжил с напором и убедительно:

— Уверяю вас, никто не то что не пострадает, но ни один волос, никаких неудобств… и если есть проблемы, то пожалуйста, все, что в наших силах… но идеальная кандидатура!.. Как раз перед тем, как отдать душу… ну, понятно кому, мы с вами понимаем, кому… А вы — раз — и нам, на ответственное хранение! А?.. Хранить вечно, уничтожать при любой угрозе, а?..

Кузнецов сам удивлялся тому, насколько он осмелел с тех пор, как стал тяжелобольным. А уж если бы его сейчас увидели и услышали знакомые и коллеги… Ну, не тот Кузнецов, решительно не тот — просто диссидент какой-то, правозащитник, знамя гражданского сопротивления.

— Хватит вам кудахтать, — сказал он грубо, поскольку независимость у нас всегда проявляется в форме хамства. — Вы мне уже который день мозги компостируете: вербовка, бессмертие, кандидатура… Хватит вам чушь городить, объясните в коротких и простых словах суть дела. Неужели вас хотя бы этому не учат?

— Между прочим, на четырех восточных языках могу объяснить, — обиделся Михайлов. — А о европейских и говорить нечего… Выражаетесь вы, профессор, как последний работяга — «мозги компостируете»… Но в общем вы действительно правы, пора к делу, а то я хожу вокруг вас, как воробей вокруг… ну, воздержимся. Вы в автобусе трясетесь — и я на старости лет в общественный транспорт пересаживаюсь, вы в реанимацию — и я едва не на тот свет… А вы ничего не цените. В общем, пора.

На слове «пора» полковник Михайлов достал из тумбочек по армейскому штатному вещевому мешку цвета хаки, каждый из которых выглядел как гигантская брезентовая сарделька, и, кинув один из них на кровать Кузнецова, а другой на свою, скомандовал: «Переодевайтесь. Быстро! Хорошо хоть — теперь бриться не принято…»

Через полчаса второе кардиологическое отделение пятой градской больницы (далее следует почти цитата — Авт.) оставили — тайно и совершенно беспрепятственно ввиду полного безлюдья не только в коридорах, но и на сестринском круглосуточном посту, время было уже позднее, вечерние таблетки и кефир разнесли давно — два пожилых джентльмена с модной, хотя и седой, щетиной на щеках. Одеты они были в одинаковые деловые костюмы и пальто, недешевые даже на невнимательный и некомпетентный взгляд, если бы таковой имел место, — но сказано же, больница как вымерла.

А может, и действительно вымерла.

Окна ее сияли отраженным закатным золотом, сам закат жег верхушки деревьев в парке, над закатом лиловыми оттенками переливались гематомы тучи, и все это вместе падало в ночь, наступающую, вопреки естественному порядку, сразу со всех сторон.