Старик и ангел - Александр Кабаков

Из-за угла, словно горбатая спина морского чудовища, всплыл огромный черный автомобиль. В его выпуклой крыше закат отражался так, будто машина пылала изнутри.

Водитель в таком же, как на господах, узком черном пальто, туго застегнутом поверх узкого черного костюма, выскользнул из-за руля и открыл правую заднюю дверь. Если присмотреться, можно было определить, что и он пенсионного возраста, немногим моложе пассажиров.

— Садись, Григорич, — сказал полковник Михайлов профессору Кузнецову. — А я привык слева ездить еще в оперативном транспорте…

Он обошел автомобиль сзади, шофер открыл дверцу и ему.

— Поехали, ребята, — покряхтывая, как покряхтывает, усаживаясь во всякий автомобиль всякий по— жилой человек, сказал Михайлов. — Поехали на Шоссе. Пора тебе, профессор, понять настоящую жизнь.

Наконец он устроился, откинулся и закончил, обращаясь к водителю:

— На Шоссе давай, Игореша. Поехали.

Машина поползла быстрее, еще быстрее — и через минуту уже неслась, соревнуясь с тучей, неподвижно летящей над всем миром.

Шофер еле заметно ткнул в невидимую кнопку, и просторное помещение, сплошь обтянутое кремовой кожей и голубоватой замшей — за исключением того, что было обшито ореховым деревом, — наполнилось ужасными звуками. Кузнецов иногда слышал нечто подобное, когда кто-нибудь из студентов на мгновение вынимал специальные затычки из ушей — чтобы, например, узнать у препода, на когда назначена пересдача. Но он ни разу не слушал это нормальным образом, как слушают музыку, — так, что звуки доходят через воздух. Теперь это произвело на него сильнейшее впечатление, и он оцепенел, ловя отчетливо хулиганские интонации и давно забытый барачный выговор.

— Он обязан включать, по инструкции, — Петр Иваныч кивнул в сторону шофера. — Чтобы не слышать хозяйских разговоров. Впрочем, это лишняя предосторожность, они все равно не понимают ни одного нашего слова…

— Кто они? — перебил Сергей Григорьевич. Он уже привык к галиматье, которую постоянно нес полковник, и к тому, что он сам ничего не понимает в его намеках и иносказаниях. Все это было Кузнецову безразлично настолько, что иногда он думал: «Не вывели из комы, помер я, вот и хорошо…» — И кто мы? Вы и я — это мы? Что общего, простите?

— Вот это очень близко к сути дела, которую я так неудачно пытаюсь вам объяснить все эти дни, — обрадовался Михайлов, как обычно радовался, начиная нести свою невнятицу. — Итак…

И опять, по обыкновению, он отвлекся, прервался и вместо того, чтобы все объяснить, как собирался, занялся совершенно другим делом: где-то нажал, раздался щелчок, откинулась полированная деревянная дверца между спинками передних сидений, и открылся ярко освещенный бар. Вспыхнул и засиял квадратный хрустальный флакон, до половины налитый соломенного оттенка жидкостью, и хрустальные стаканы послали от своих граней во все стороны ломкие лучи.

— Ну, за сердечную мышцу! — суетясь в предвкушении выпивки, приговаривал полковник. — За левый сердечный желудочек! За коронарные сосуды и митральный клапан!.. Вискарь очень хороший, Сергей Григорьевич, просто чистое здоровье пьете, уверяю. Он в штатную комплектацию входит, между рейсами в гараже механики доливают. Ну и сами, конечно… Ваше здоровье, профессор.

Они жадно, как сильно пьющие люди, давно отлученные от привычки, выпили. Виски действительно был первоклассный, видно, не решались спецмеханики в спецгараже разбавлять спецнапиток чем-нибудь дагестанским…

— Итак, кто мы, — полковник Михайлов понизил голос, видимо, не доверяя заглушающим возможностям русского рэпа, рвущегося из радио. — Мы… мы — это те, кто живет не впервые. Мы — это те, кто побывал там и вернулся. Мы — это те, кто второй раз родился не от папы с мамой, а от бригады реаниматологов. Мы живем после смерти, наш мир — это и есть наш тот свет. Наше будущее уже наступило, и оно наступило навсегда…

По спине Сергея Григорьевича поползли мурашки. Вдруг ему представилось, что из обычного кардиологического отделения его похитил буйный сумасшедший. Мало ли какие бывают мании — следил, в автобусе подсел, а теперь возьмет и задушит в интересах человечества.

Неизвестно для чего профессор глянул в окно. По сторонам узкой, по одному ряду в одну сторону, дороги стоял черный, страшный, какой-то доисторический лес. Вот-вот из него должны были с криками, размахивая кистенями, вылететь разбойники.

Впрочем, машина, в которой он ехал, была явно выпущена в такое время, когда разбойники уже не пользовались кистенями, да и шофер был похож не на древнего возницу, а на банкира, только что обновившего гардероб.

— Вы хотите сказать… — профессор Кузнецов запнулся и тоже понизил голос, но не из соображений конспирации, а от неловкости перед шофером, — вы хотите сказать, что элита общества, те, кто создает и осуществляет модель социального мира, — исключительно те, кто перенес клиническую смерть?

— Смерть нельзя перенести, — полковник гордо откинулся, так что почти уперся головой в высокий потолок лимузина. — И никто из нас не перенес смерти. Мы просто умерли, но теперь живем заново. Загробная жизнь — не миф, не выдумка, не религиозный догмат. Загробная жизнь — это наша с вами жизнь, Сергей Григорьевич, и мы сейчас ее проживаем. Мы — все, кто мыслит, кто планирует и решает, кто создает и руководит…

— Мир мертвецов?! А они, — профессор осторожно ткнул пальцем в шофера, — они… они другие?

— Не мир мертвецов, а власть мертвецов, — гордо ответил Михайлов. К этому времени хрусталь почти опустел, а потому собеседники перешли на громкий шепот и хватание друг друга за руки, чтобы привлечь внимание, и пафос все сильнее звучал в их словах. Михайлов усмехнулся и тут же приложил палец к губам, напоминая о конфиденциальности. — А они… Они живут нормальной жизнью, выполняют необходимую, но несложную работу, рожают детей обычным образом и обычным образом умирают, когда придет срок. Умирают навсегда. Электорат, в общем, не более того…

Водитель обернулся, будто все же услышал, что речь идет о нем. Поддатые покойнички уставились в свою очередь на него со страхом.

— Петр Иваныч, через пять минут Шоссе, — сказал шофер. — Мигалку, сирену, крякалку врубаем или так поедем, как люди?

— Врубай, — твердо распорядился полковник и немедленно заснул, откинувшись на спинку сиденья и слегка сползши вперед и вбок, так что колени его уперлись в дверцу опустевшего бара.

Издавая страшные звуки и вспыхивая адским синим светом, машина вылетела на широкую дорогу, и Сергей Григорьевич изумился в который раз за последние часы. Целую жизнь он прожил — а теперь вот, говорят, живет и вторую — в этом городе, окрестности его знал не хуже центра и родной некогда барачной окраины. Но понятия он не имел, что здесь существует нечто вроде такого Шоссе!

Сколько рядов здесь неслось в одну сторону, Кузнецов не мог сосчитать. Встречная полоса была невидима, ее фары ослепляли. Впереди дорога поднималась на огромную, пятиуровневую эстакаду, и там направление движения определить было легче: навстречу лилась белая река фар, а попутно машине полковника с такой же невообразимой скоростью летел огненно-красный поток задних огней. Белое и красное скользили друг другу навстречу, и в темноте было невозможно понять, почему потоки не смешиваются, что управляет этими огненными змеями. Одно было заметно даже во тьме: поток по Шоссе в обе стороны шел такой, на фоне которого служебный левиафан полковника, в чреве которого они мчались, представлялся еле ползущей малолитражкой. Сирены выли непрерывно, мигалки вспыхивали без промежутка, в небе горели красно-белые отражения.