Нео-Буратино - Владимир Корнев

Тиллиму стало ясно, что пора брать себя в руки, иначе с ним еще не то произойдет, и он принялся себя утешать: «Спокойно, Тиллим, это всего лишь кошмарный сон. И с чего ты взял, что сама смерть к тебе приходила? Что, ей больше некого навестить, кроме тебя? Может, это даже была фея, ну конечно же — добрая фея! Добрые феи все полненькие и симпатичные, это злые — тощие, как цапли, и скупые, а добренькие все упитанные». На душе у него от таких размышлений стало легче. Тиллим зажег сигарету и блаженно затянулся.

— Это всего лишь сон! — повторил он вслух.

Страх понемножку стал затихать, но теперь нестерпимо захотелось пить. Тиллим знал, что в комнате никакого питья нет, пришлось разбирать баррикаду, отпирать дверь и идти темным коридором на кухню навстречу неизвестности. На кухне он опрометью бросился к чайнику, чтобы поскорее утолить жажду и возвратиться под надежную защиту дверного замка. Чайник оказался пустым. Тиллим метнулся к раковине, крутанул кран, но воды в нем, как назло, не оказалось.

— Сколько можно воду отключать? Издеваются над нашим братом как хотят. И не в пустыне, а того и гляди, от жажды коньки отбросишь. А может, это тоже чьи-нибудь проделки? — ругался Папалексиев.

Последняя догадка так его напугала, что он предпочел умереть от жажды, нежели от чьих-нибудь козней, и немедленно вернулся в свою комнату. Здесь он собрался было повторить все необходимые меры безопасности и даже уже запер дверь, но, подойдя к столу, остолбенел: на расстоянии протянутой руки на подоконнике стоял продолговатый бокал, до краев наполненный красной жидкостью. Напиток пенился, будто его только что налила неведомая рука. Тиллим-то понял, чьих рук это дело, и мужественно настроился выплеснуть в форточку содержимое бокала. Он даже взял хрустальный кубок, но, вместо того чтобы исполнить принятое решение, осушил его до дна. Папалексиев не мог понять, что за сила заставила его это сделать. В мозгу его медленно проплывала многообещающая фраза феи: «Ты добьешься всего, о чем мечтаешь».

Пробуждение показалось Папалексиеву странным. Когда он с трудом приподнял веки, взгляд его устремился к окну, которое оказалось закрытым, бокала на подоконнике не было. Спертый коммунальный воздух душил его, жажда одолевала со свойственной ей тихой беспощадностью, но даже пошевелиться Тиллиму было невмоготу, а тем более — отворить окно или добрести до кухни, где можно промочить пересохшее горло. Возлежа на раскладушке, он накапливал импульс для небольшого, но необходимого усилия над собой и, одновременно содрогаясь, вспоминал посетившее его сновидение. Окружающая реальность вновь оставила Тиллима в родном загнивающем коммунальном быту, во власти привычного помоечного чада, зато избавила от ночного кошмара.

— Значит, это был только сон, а на самом деле ничего не произошло! — обрадовался Папалексиев. Его сильно беспокоило собственное душевное здоровье и то, что в последнее время он часто не мог отличить реальное от фантастического.

— Похоже, надо сдаваться в психушку. Просто пойти и полежать, просто отдохнуть, просто полежать… Вот пойду и попрошусь!

На кухне он жадно припал к крану и вдоволь напился холодной воды. «Когда это успели починить?» — подумал Тиллим, и опять ему стало не по себе. Мысли о загадочном сне упрямо роились в голове: «Черт бы побрал этот старухин дневник! И зачем я согласился его слушать? Засорил мозги какой-то чертовщиной, и теперь нет от нее покоя!» От волнения он закурил и прямо так, с сигаретой в руке, отправился совершать свой утренний моцион.

Утро, надо сказать, выдалось великолепное. Солнце обливало Папалексиева золотыми лучами, щекотало ему ресницы, он же рассекал широкой грудью бодрящие воздушные потоки. Как всегда, за Тиллимом, обтекаемым спорящими воздушными массами, весело, с гамом и лаем, неслись четвероногие обитатели окрестных дворов. Вороны, безраздельно господствовавшие в воздушном пространстве над головой Папалексиева, устрашающим карканьем отпугивали от него наглых голубей и опахалами крыльев разгоняли благовония.

Подбегая к крепости, Тиллим заметил знакомую до колик в животе фигурку Бяни. Бяня был окружен толпой лощеных, сытых иностранцев, которые, оживленно жестикулируя, наводили кинокамеры на его фривольно обнаженный торс. Он принимал различные стойки и, беспорядочно размахивая руками, охотно демонстрировал падким на дешевые эффекты заморским гостям воображаемые достоинства своей щуплой фигурки. На его физиономии запечатлелось выражение самодовольного любования собственной персоной. Он весь сиял светом несказанным, а в гордом взгляде его отчетливо читалось: «Смотрите, завидуйте: у нас тут тоже крутые мужики имеются, покруче ваших!» Папалексиев иностранцев не любил. Еще издалека увидев их, он злобно огрызнулся:

— Нашу землю топчут!

Кинокамеры в их руках откровенно возмутили Тиллима. «Тоже мне, нашли, что снимать. Мало у них там, что ли, своих шутов гороховых? Мне бы такой аппарат, я бы такое снял… Да я бы фильм снял по мотивам своего романа о Беспределе!» — замечтался он.

Завидев приближающегося Тиллима, Бяня поспешно сменил роль фотомодели на привычный образ грузчика-философа, обрадованного встречей с задушевным собеседником. Устремившись к нему, Бяня заорал:

— Папалексиев, я ведь тебя раньше уважал, как бабника из бабников. Бабники — люди серьезные, перспективные, они многого могут добиться, не то что алкоголики. Из бабников, правда, можно в алкоголики перейти, но зато из алкоголиков в бабники уже не перейдешь.

— Брось орать, скажи лучше, из-за чего на этот раз подрался? — перебил Тиллим, заметив у Бяни над бровью очередную ссадину.

— Да это все она, мегера, соседка моя! Правда, я потом у нее четвертак стащил, но забыл, куда сунул после драки… Так что я там про бабников-то говорил? А-а-а! Вот! Сегодня утром я решил, что лучше быть последним алкоголиком, чем бабником. Выходит, верно говорят, что бабы до добра не доводят! — не унимался Бяня.

— Соболезную: досталась тебе соседка. Надо же так человека довести! И вообще, знаешь, Бяня, бить тебя — это вандализм, — убежденно заявил Тиллим.

— Совершенно верно. Тем более что спор наш касался искусства балета, а она… Ты представляешь, сходила в театр и считает меня неучем! Это я-то неуч! Попала в «Октябрьский» на «Лебединое…» и хвастается, говорит, что я невежда. Это я-то невежда? Посмотрела, а я — хам необразованный. Ну разве это справедливо? Я ей попытался объяснить поделикатнее, что представления такого уровня сомнительны и достойны люмпенов. Как можно посещать столь несерьезные мероприятия, когда у нас есть кладезь, сокровищница русского балета — Мариинка, ну, на худой конец, Михайловский театр, где, кстати, тоже соблюдаются каноны классической балетной школы, и здесь надо отдать должное Вагановскому училищу, кующему кадры для радующей глаз петербуржцев и ценителей прекрасного на мировых сценах пластической феерии. Исполнение наших танцовщиков содержит в себе глубокий смысл, для него характерны подлинное изящество и большое внутреннее чувство. Артисты поистине переживают каждое па, каждый пируэт, техника их выше всяких похвал, движения отточены до тончайших нюансов, а то, что являют на суд зрителя под фонограмму заезжие московские гастролеры, — безвкусица и дилетантизм! Вот что я тебе скажу. Да это просто дешевая игра на публику со слащавой улыбкой и бульварным шармом, если угодно, опиум для народа. У них же Одетта не одета! — Бяня еще долго возмущался, что-то говорил, активно жестикулируя, и все никак не мог успокоиться.