Волынский. Кабинет-Министр Артемий Волынский - Зинаида Чиркова

Теперь тут всё было занесено снегом, тропинок нигде не виделось, даже следов на свежевыпавшем снегу Анна не наблюдала. Напрасно вскидывала она тяжёлую пищаль, напрасно вглядывалась в снежно-белое пространство между деревьями. Никто и ничто не появлялось в поле её зрения.

Она выехала на поляну, где тогда был раскинут шатёр царицы, где снег весь был истоптан людьми, собаками, лошадьми, а перед шатром распростёрся ярко-красный персидский ковёр, где сверкали серебром чаши и кубки, звенела посуда и пряный дымок поднимался от жарившихся над костром туш лосей. Теперь тут было тихо, пустынно, лишь с негромким шумом осыпались с ветвей густых сосен охапки снежной пыли да шелестел ветер ещё не опавшими, сморщенными листьями дубов и берёз.

Анна поскакала в снегу почти по брюхо лошади к той ели, где стоял тогда Артемий, и словно воочию увидела его — снег поблескивал на его кудрявой голове, а лисья порыжелая шапка в руке подметала позёмку под ногами. Его ясные глаза снова привиделись ей, она тяжко и медленно выдохнула густой морозный воздух и резко повернула обратно.

Ни матери, ни сестёр Анна так и не дождалась и на другое утро заторопилась в Москву. Прасковья встретила дочь истерическими выкриками и истошными попрёками — всю ночь не спала, не зная, где бродит девчонка, всю ночь искали её дворовые люди в толпе гуляк и бродяг по улицам старой столицы.

Анна ничего не отвечала, ничего не говорила: какой смысл было рассказывать матери о том, что она навестила Коломенское, что она была у ложа родильницы Екатерины, что Пётр обещал жениться на Екатерине. Она так и не сказала никому о том, чему была свидетельницей.

Но весть о рождении у царя новой дочки уже облетела все улицы Москвы, все поздравляли царя с прибавлением, толпились в приёмных палатах Екатерины, желая высказать ей свои лучшие слова.

Ездила поздравить Екатерину и царица Прасковья. Льстиво-приторно желала она родильнице многих лет и здравия, стояла близ алтаря на благодарственном молебне, заказанном Петром по случаю рождения дочери, истово молилась, а сама думала, как же можно ей, боярыне с таким родословием, поздравлять залётную пленницу-портомойку, хоть бы та и была наложницей царя. Но никогда Прасковья не предпринимала никаких шагов, таила от всех свои самые чёрные думы, всегда была весела и заискивающе-ласкова и с Петром, и со всей его роднёй, и даже с Екатериной. Кто знает, как повернётся жизнь, а ей, вдове, с тремя дочерями, ещё нужно прожить да пристроить девчонок.

Пётр вроде обещал, да напоминать ему нельзя, хоть и надо, чтобы не забывал свою родню, своих племянниц и помог им обрести счастье и лад в замужестве.

Дочерей Прасковья держала в строгости, строго наказывала их за самые мелкие шалости и всё грозила проклятием, чтобы не забывались, и оттого трём девочкам жилось трудно, хоть и ездили они с матерью на все ассамблеи и пиры. Каждое сказанное слово царицей Прасковьей потом перетолковывалось, оборачивалось угрозами и попрёками, пощёчинами и щипками.

Торжества и праздники продолжались и в Петербурге. В новом, специально построенном для царицы Прасковьи и её дочерей дворце всё казалось им чуждым, непривычным. Дом был сделан в новой для них манере, анфилады комнат простирались через всё пространство дворца, негде было укрыться от назойливых взглядов дворни, шепнуть друг другу на ушко слово, чтобы оно не стало тут же известно всей челяди.

Но Анна недолго задержалась в этом модном и красивом, но таком неудобном и неприютном дворце.

В один из осенних дней Пётр приехал во дворец к Прасковье, они затворились в самой маленькой и низкой палате, Пётр уехал, даже не повидав племянниц, а Прасковья, необычно красная, растрёпанная и взволнованная, позвала Анну к себе в опочивальню.

— Готовься к свадьбе, — только и сказала мать.

Анна в изумлении подняла густые чёрные брови, с тоской и ужасом взглянула на мать.

— Матушка-голубушка, — упала она к ногам Прасковьи, — кому отдаёшь, пожалей меня, молоденька я ещё...

Прасковья оттолкнула её ногой, обутой в сафьяновый башмачок, украшенный сапфирами.

— Дура, тебе корону на голову наденут, а ты орёшь...

Анна поднялась с колен.

— А Катюшка как же? — только и спросила она.

— Катюшка старше, да только если подвернулся жених, надобно идти, ей-то сыскать жениха вовсе не в тягость, она вон какая вёрткая да бойкая. А ты и невзрачна, и высоченна, как гренадер, тебе ли отказываться...

— И не отказываюсь, матушка, в твоей я воле. Хоть скажи, кто, я уж повинуюсь тебе...

— То-то же, — сердито, но уже отходя сердцем, промолвила Прасковья. — Раньше-то тебе бы доля была такая: палаты — зимой, летом — деревня, а под старость — монастырь. Раньше-то девиц царского роду замуж не выдавали. Не за холопов же идти, а в другие страны считалось — обасурманишься... А теперь, слава тебе Господи, позаботился Пётр Алексеевич, пойдёшь ты в замужество в немецкую землю, за принца Фридриха, герцогскую корону наденешь. Недаром Архипушка, свет ясный, юродивый наш, напророчил тебе корону...

С этой минуты Анна жила только одной мыслью — увидеть того Богом данного ей принца, узнать, каков он, так же ли, как Артемий, высок ростом и красив ли с лица.

Сердце её сжималось, и до самой свадьбы она не видела своего жениха, которого определил ей в мужья царственный дядюшка...

А Пётр ещё в 1709 году при встрече с прусским королём Фридрихом I закинул словечко о родственных связях: дескать, племянницы у меня, хорошего старого боярского роду. Племянник нашёлся и у Фридриха — курляндский герцог Фридрих Вильгельм. Хоть и бедное, разорённое шведской войной герцогство, хоть и вассальное владение Речи Посполитой, а всё под боком у России. Да и земли там курам на смех — меньше одного Тамбовского уезда. Но корона настоящая, и, Бог даст, при поддержке такого могущественного родственника оправится герцогство, и молодой укрепит его.

Словом, такая родственная связь была на руку обоим сторонам — выгодна и Петру, и Фридриху I.

Старшую, Катюшку, мать пожалела. Сбыть с рук среднюю, нелюбимую, угрюмую и никогда не принимавшую участия в толках и сплетнях своего двора, — так решила Прасковья, благо Пётр оставил ей право выбора.

Герцог посватался. Переговоры о супружестве шли почти целый год, но Анна ничего не знала о том, что будущий её супруг ставил почти неприемлемые для Петра условия — вывести царские войска из Курляндии.

Своему предстоящему царственному родственнику бедный герцог писал: «Ваше величество возымели на меня милость сыном своим восприяти, того ради ублажаюся вашею отеческою милостивою опекою о благосостоянии моём во всём, а особливо в том, что благодумное любочестие возымеете очищением скоро последующим моих пределов и прав, которые, по непопоротному моему убытку от короны Свейския, по сие число удержано было меня впоследи обрадоваши».

Хоть и туманно писал герцог, а Пётр прислушался к словам наречённого жениха, и в июле 1710 года обе стороны заключили брачное соглашение. Договор быстро ратифицировали, он приобрёл настоящую силу, и в августе того же года герцог прибыл в столицу. Сопровождал его Борис Петрович Шереметев, и Артемий увидел царственного жениха Анны раньше, чем она сама.