Наша счастливая треклятая жизнь - Александра Коротаева

С сумерками она становилась все оживленнее. Включались желтые фонари, на черном масленом море подсвечивались корабли, стоящие на рейде, и весь живой люд нескончаемым потоком начинал дефилировать по набережной. Морской воздух перемешивался с ароматом духов, опьяняя старых и малых.

Мама встречала здесь своих приятельниц, начиналась нескончаемая беседа, а мы с Нанкой рассматривали проходящих мимо красавиц. Женщины были похожи на ярких райских птиц. Струились платья всевозможных фасонов и расцветок, туфли и босоножки звонко цокали в разных ритмах, привлекая взгляды и без того радостно возбужденных моряков, сошедших наконец-то на берег. Моряки ходили по набережной небольшими группами или шеренгами и синхронно поворачивали головы на любой женский щебет. Штатские мужчины при вечернем освещении фосфоресцировали своими белыми рубашками и зубами. Всюду смех, блеск глаз, готовность влюбиться сию минуту раз и навсегда.

Феодосийские девушки всегда славились среди приезжих яркостью и красотой, неплохим матросским юмором и умением выживать в любой шторм. Все выходы «в свет» — это попытка уехать из Феодосии навсегда. Лучше в Москву. Можно в Ленинград. На худой конец, в Киев или Одессу. Многим это удавалось, и никто не жаловался. Те, кто оставались, работали в лучшем случае в библиотеке, музеях, остальные — на табачной или чулочной фабриках.

Все силы родителей были брошены на курортный сезон. Отложенные деньги, вырученные от квартирантов, шли на пошив нарядов для дочерей, а на постой мамаши потенциальных невест приводили интересных, с университетским образованием столичных ребят. И все лето феодосийская семья вынуждена была изображать современных интеллигентных людей.

Часто можно было слышать примерно такой разговор: «Вон идет Людочка, Марьи Ивановны дочка, в голубом платье с белым поясом. Второй сезон гуляет, а жениха себе так и не нашла. А Машенька Анны Петровны отчаялась, бедняжка, пала духом и выскочила за моряка».

Мы с Нанкой слушали такие разговоры и думали, что в нашей жизни все будет иначе. Приедут принцы на белых конях, упадут перед нашей мамой на колени, попросят они у нее «руку и сердце вашей дочери». И все будет как надо, как положено, потому что так должно быть, и все!

Мама сказала, что возьмет в школе еще одну работу — сторожа школы, и тогда нам материально будет полегче. Спать, правда, надо будет в школе, через двое суток на третьи, и еще — чистить от снега небольшую территорию перед крыльцом. Мы тогда не знали, что уборка снега — это работа дворника, и за нее должны платить отдельно. Маме не платили.

В Новосибирске зимой снег идет почти каждый день. Сугробы под окном — до второго этажа. Чтобы закинуть лопату снега на такой сугроб, нужны силы. Откуда-то они у нас были. Мы выходили работать втроем. Была какая-то здоровая злость на нашу «треклятую жизнь», и нельзя было допустить, чтобы мама пала духом.

Когда в обычных семьях пили чай и ложились спать, мы брали лопаты и шли бороться со стихией. На улице стояла темень, и только тарелки фонарей поскрипывали в снежной метели. Когда кругом все было ровное и белое, мама плохо видела границы между убранным снегом и неубранным, поэтому ее мы ставили на двуручную лопату-скребок в паре со мной или с Надей, как старую лошадь с молодой.

Наш маленький участок на деле оказался огромным. Сейчас, вспоминая о том периоде нашей жизни, удивляюсь, как мы, три «грации», смогли «перелопатить Сибирь». В тридцатиградусные морозы от нас шел пар, после двух-трех часов работы мы были мокрые от пота. Директриса школы требовала, чтобы обязательно была «бровка», ровный кантик на сугробе, то есть прямой угол, по которому можно было бы определить аккуратность работы. Иначе работа забраковывалась. Мы проклинали эту «бровку», но старались ее соблюдать.

На ночь мы проверяли в школе все запоры и в раздевалке спортзала ложились спать на стульях, укрываясь нашими пальто. Было холодно и жестко, стулья разъезжались, но мы все равно засыпали как убитые — работа на свежем воздухе способствовала здоровому гренадерскому сну. А молитва на ночь была простая: «Господи, сделай так, чтоб снег сегодня больше не шел».

Утром, часов в пять, мама в панике нас будила: «Дети, вставайте! Ночью снега навалило». И, как солдаты по тревоге, мы бежали с оружием в руках сражаться с тем, что обрушилось из хлябей небесных.

Зимой в Крыму небо бывало абсолютно розовым, и серые большущие хлопья снега медленно кружились, как птичий пух. Снежинки, пока летели до земли, прилипали друг к другу, превращались в комочки и, попадая на рукав, рассыпались кляксами. В такие дни мы, дети, выйдя на улицу с санками, забывали кататься и, разинув рты, пялились в небо. За какие-то десять минут вся серость красок земли становилась забеленной снегом, сливалась с розовостью неба, и картинка эта начинала напоминать сказки Андерсена.

Когда падает такой снег, вдруг становится слышна тишина. В детстве мы ложились на спину, ловили ртом мгновенно таявшие снежинки и смотрели в небо. Наступали покой и тихое счастье.

В центре Новосибирска маленьких деревянных домов оставалось мало, только на окраине. В основном — дома каменные, большие, улицы широкие, расстояния огромные. Мост через Обь был длинный и высокий. В шестидесятые годы летчик Привалов самовольно пролетел под мостом в метре от воды, чем вызвал шок у руководства и восхищение народа. На этом высоченном мосту в первую нашу зиму Надя стояла и думала: а не броситься ли ей вниз?

Дело в том, что Нанкина учеба в музыкальном училище началась в сентябре, в октябре и мы с мамой переехали, а контейнер с нашими вещами и стареньким пианино «Берлин» еще два месяца был в пути. Наде приходилось заниматься или в училище, или в моей школе на жутком инструменте, прозванном нами «дрова». Через три месяца педагог сказал: «Знаешь, Надя, ты поступала блестяще, и мы знали, кого берем, но ты не оправдываешь наших надежд. Может, тебе не нужно заниматься музыкой? Может, твоя мать сделала ошибку, привезя вас сюда?» У Нанки волосы зашевелились на голове, когда она поняла, что одна виновата во всех наших трудностях. Потом рассказывала мне: шел снег, останавливались водители, предлагали подвезти, а она все стояла и думала. Страшно было не прыгнуть, а представить себе, что будет потом с нами. И она перешла этот мост.

Позже она выдавала результаты, которых от нее ждали, была одной из самых ярких учениц и почти забыла тот момент, когда в свои только что исполнившиеся пятнадцать лет делала выбор между жизнью и смертью.

Когда я маленькой Катьке читала «Красную Шапочку», она с восторгом слушала про все ужасы, творимые волком с доброй внучкой и ее старенькой больной бабушкой. Как только на горизонте появлялись дровосеки, которые должны были храбро вспороть волку брюхо, Катька отбирала у меня книгу. Спокойно глядя мне в лицо, закрывала ее и властно говорила: «Хватит». Я не понимала: почему? Может, я как-то неправильно интонирую? В следующий раз, читая, я стала еще определенней обозначать контраст между добрыми персонажами и злыми. Эффект тот же. Почему ей не страшно, когда волк ест Красную Шапочку и ее бабуленьку? Почему их ей не жалко? И почему ей не хочется, чтобы волку распороли пузо и оттуда друг за другом повыскакивали живые и невредимые потерпевшие? Только потом я поняла, в чем дело.