Наша счастливая треклятая жизнь - Александра Коротаева

В Новосибирске в мамины обязанности входило мыть полы в спортивном и актовом залах. Коридоры первого этажа тоже были ее территорией. Вечером мы с Надей приходили в школу и делали существенную часть работы. Мама подносила нам ведра: «Нельзя девочкам носить тяжести, и вредно для зрения». Еще одно несчастье свалилось на наши головы: у мамы на руках от воды и резиновых перчаток началась экзема, мы долго и мучительно ее лечили. Никто не должен был знать ни про экзему, ни про то, что мама почти не видит, иначе и этой работы у нас не было бы.

Сначала мы очень уставали, но потом освоились, и стало легко: размах швабры выписывал лежащую восьмерку, ты был в середине этой восьмерки, и получалось, что один человек мыл дорожку шириной в пять-шесть метров. Мы с Нанкой были очень сильные и выносливые, хоть и худые как палки. Помню, на физкультуре я влезла по канату до потолка буквально в мгновение ока. Физрук подошел ко мне и спросил, могу ли я так сделать еще раз. Я сделала еще раз. Он попросил еще. Я сделала в третий так же быстро, как и в первый. Он послушал мое спокойное дыхание и отошел, надолго задумавшись о сюрпризах природы. Никто же не знал, что мы с Нанкой полы драим каждый вечер.

А Нанка, когда мыла полы, еще и пела. У нее был сильный красивый голос. Закончив Новосибирскую консерваторию по классу фортепиано, она даже хотела ехать в Москву, в консерваторию — учиться вокалу. И наверняка поступила бы, если бы сама не отказалась от этой мысли. Нужно было работать, пока учусь я. Голос у нее — в папину маму, в бабушку Шуру. Та пела в церковном хоре, хоть и партийная была. Говорят, был очень красивый голос, якобы сама Обухова сказала ей об этом. Обухова ведь наезжала в Феодосию и пела в церковном хоре. В Феодосии певица и умерла.

В пустом спортзале с высокими потолками Нанкин голос звучал мощно. Мы с мамой застывали со швабрами в руках. Голос был круглый, на высоких и низких регистрах приобретал незнакомый оттенок и вертелся у нее в горле, как огненное колесо. Арии из опер, написанные для разных тембров, Надя исполняла с легкостью. Когда она пела в спортзале, я выбегала на улицу и слушала, что там говорят под окнами. Окна были высоко, и люди подпрыгивали, чтобы увидеть певицу. «А что там?» — спрашивала я любопытствующих. «Концерт у них! Ништяково поет!» Я бежала к Нанке и сообщала, что «ништяк!». Здесь мы это слово встретили впервые. «Ништяк» — это «здорово».

Около колонки, под фонарным столбом, стоял грубо сколоченный стол, а на столешницу был прибит кусок гладкой фанеры. За этим столом собирались летом доминошники. В такие вечера хозяйки могли быть спокойны — мужья, пропадая в облаке папиросного дыма, до ночи «забивали козла» и оставались трезвыми. То и дело слышался мужской гогот и выстрелы костяшек. В застиранных майках, с потными плечами, на которых красовались синие татуировки, они хрипло кричали прокуренными глотками: «Рыба!» — и трепали за щеки стоящее рядом подрастающее поколение. Сложив руки под грудью, забыв про наполненные водой ведра, нежно наблюдали за азартными мужьями женщины. «Дуплись!» — надрывно требовал кто-то, женщины вздрагивали и, воспринимая крик как команду, подхватывали тяжелую ношу и покорно семенили к дому.

Доминошный стол сделал контуженный на войне дядя Федя, угрюмый одноногий мужик. В своем сарае он сколачивал ящики для фруктов и продавал на базаре. Смастерил и стол. Однажды вечером, когда стол был свободен от игроков, мы с девчонками приспособили его для сцены. Взбирались на него по очереди и пели песни. Совершенно неожиданно перед нами на костыле возник дядя Федя с палкой в руке и перекошенным лицом. Мы — врассыпную. Он — за нами. Бегал он по асфальту быстро, невзирая на возраст и одноногость, и палку метал довольно далеко. Чтобы дядя Федя не накрутил нам уши — чем он и славился, — спрятались в высокой траве и сидели там до темноты.

А потом стол кто-то спалил. Дядя Федя запил… Вечерами стало тихо у фонарного столба, зато чаще стали слышны из соседских окон скандалы и визги привычно поколачиваемых женщин.

В Феодосии вечером, когда рабочий народ, поужинав, готовился ко сну, мы, дети, сидя на теплых ступенях магазина, рассказывали друг другу на ночь страшилки: «И тут он вошел в черную комнату! А там… стоял черный-черный гроб! А в гробу… лежал черный-пречерный мертвец!» И, внезапно хватая друг друга за плечи, кричали, сами умирая от страха: «Отдай мое сердце!» Визг, писк, обиды, нервный смех, и вдруг ни с того ни с сего кто-то залихватски предлагал: «А давайте споем!» И мы начинали петь.

Не могу сказать, что это было слаженное, стройное пение. Не все обладали слухом и голосом, но петь — и громко — хотелось всем. Если кто-то врал слова или мотив, можно было просто зажать ему рот или заткнуть себе уши, и песня продолжала набирать обороты. Особенно мы любили цыганские песни, возникшие из странной смеси русской и тюремной классики:

В конце песни спонтанно рождался жгучий танец. Раздираемые желанием подражать взрослой страсти, мы били себя по ляжкам, груди, пяткам, трясли плечами.

Были песни и «жальные».

Помню, что Аза эта полюбила на свою погибель русого парня и зарезала его от ревности.

Потом бедняга Аза бросилась в реку, как водится в таких случаях у цыган.

Закончив песню, мы молчали и понимающе кивали головами: мол, с любовью не шутят, ясное дело.

В нашем репертуаре были песни и не столь душещипательные: «У моря, у синего моря», «Хмуриться не надо, Лада», «Опять от меня сбежала последняя электричка», «Черный кот»… Каждый хотел исполнить соло. Выходили на середину площади перед магазином (на нашу постоянную сцену) к фонарному столбу и, подражая любимым певцам, во все свои неокрепшие легкие горланили репертуар современной эстрады.

Моей коронкой было «Огромное небо одно на двоих». Подражая Пьехе, я поправляла на щеке несуществующий локон и делала французский акцент. Еще на славу удавалась мне песня из «Кавказской пленницы» про белых медведей. Я была внешне очень похожа на Наталью Варлей и, на зависть подругам, лихо танцевала твист.

У Нанки была одна любимая песня:

Одной рукой держась за столб, широко отбросив другую, Нанка накручивала круги и страдала нешуточно. То нежно касаясь столба кончиками пальцев, то вдруг резко выглядывая из-за него, как хищный зверь, то прислоняясь к нему спиной, она пела соседнему дереву, как будто там сидел ее любимый пацан. Это было эффектно, мне нравилась ее свободная манера держаться за столб, я гордилась ею. Уже тогда она пела лучше всех… Слушая ее, мы прекращали дурачиться и чувствовали себя глупыми, маленькими…