Одержимый женщинами - Себастьян Жапризо

Чтобы посмотреть, в каком он виде, минут через пятнадцать я вежливо попросила у него сигарету. Он порылся в карманах брюк, раскурил для меня. Я не то чтобы очень люблю курить, но как-то стало поспокойнее. Он прижался щекой к моему животу, чмокнул, два или три раза вздохнул. Я спросила тихо, очень тихо, чтобы не разозлить его:

– О чем ты думаешь?

Он ответил мне таким же тоном, как говорят про погоду:

– Если в доме есть чулан, я ее там запру.

В течение часа, а может, и дольше, пока он был со мной, он только об этом и думал. А потом, уже уходя, перекинув пиджак на руку, он поцеловал меня и сказал:

– Если все будет в порядке, то до завтра.

Официальный такой, торжественный. Можно подумать, что получил повестку. Впрочем, я как раз и собиралась это рассказать Мадам, чтобы объяснить, почему он вел себя как сумасшедший. Ну а ему я просто сказала, немного грустно, но ласково:

– Бедный мой Франк, если ты это сделаешь, то мало не покажется, не расхлебаешь потом…

И не ошиблась. Жаль, никто со мной не спорил, но представить себе, чем это кончится, я тогда не могла.

Ну вот, я рассказала все, что хотела. Я это видела своими глазами и слышала своими ушами. Можете, конечно, мне не верить, а думать, что правду вам говорила не я, а та, сдвинутая. Знаете, что мне кажется? История с наследством, о которой вы говорите, наверное, идет от Жоржетты, а она подслушала где-то под дверью. Очень на нее похоже, и тогда, наверное, понятнее станет, для чего она все это наприду-мывала. А вообще-то какая разница!

В «Червонной даме» только я одна знала Франсиса. Он пронесся через мою жизнь быстрее, чем сон. Если посчитать по пальцам, то и туфли снимать не надо – я знала его ровно семь дней. Даже не успела заметить, играет ли он на рояле.

Вы прекрасно знаете, что я должна была увидеть его еще один раз, но когда уже ни он, ни я не были сами собой: я была ни белой, ни черной, ни Сюзанной, ни Зозо, а вспоминать об этом страшно. Может, есть кто другой, кто расскажет лучше моего, – чтобы и слова поученее, и речь поглаже. Шепелявить я стала с перепугу: когда я была совсем маленькой, дико испугалась, когда подожгла дом. Это было в Сен-Уэне рядом с газовым заводом. Еще чуть-чуть, и из-за меня целый квартал взлетел бы на воздух. Вот что случается, когда родители, которым едва четырнадцать стукнуло, таскаются по танцулькам, вместо того чтобы качать младенца в люльке.

Не буду называть ни дня, ни месяца, ни года. Ни где все это произошло. Если эта история случайно попадется на глаза кому-то из моих знакомых, не хочу, чтобы меня сравнивали с той, в кого я теперь превратилась. Я слишком много страдала, чтобы мое доброе имя снова смешивали с грязью.

Скажем так, был конец лета, действие происходило где-то на побережье Атлантического океана, в городке, каких много, там есть свой порт, своя церковь, свои пересуды и сплетни. Мне было двадцать пять. Четыре года назад я овдовела. Я не буду говорить здесь о муже, во-первых, чтобы не тревожить его память, во-вторых, потому, что мне особо нечего сказать, я знала его всего несколько месяцев.

Я в одиночку продолжала руководить пансионом для мальчиков, который мы открыли вместе. Во время учебного года мне помогала кухарка и еще одна учительница. У нас было до двадцати учеников, чаще всего – трудные дети. Старшему не было и десяти. Во время каникул, чтобы не бездельничать в пустом доме, я подрабатывала как медсестра – делала уколы.

Дело было в пятницу на исходе дня. Заканчивая свой ежедневный обход, я зашла к парикмахерше мадам Боннифэ. Я ее недолюбливала за ее пристрастие к сплетням. Когда мы уединялись в столовой, расположенной за салоном, она тут же начинала перемывать косточки своим немолодым клиенткам, а главное – обсуждать их интимную жизнь. Она действительно была зациклена на этом. Мне кажется, она получала какое-то садистское удовольствие оттого, что вгоняла меня в краску. По своей природной скромности и по воспитанию я была ее полной противоположностью, но она упорно переводила разговор на тему, которая для вдовы потеряла свою актуальность. Она не желала верить, что меня не волнуют плотские утехи. Я была молодой, хорошенькой, стройной, это правда, но разве только уродина может оставаться порядочной? Я старалась бывать у нее как можно реже, потому что не сомневалась, что она обязательно исказит и переиначит мои слова в разговорах с клиентками. Ее прозвали Балаболкой – этим все сказано. Однажды я по неосторожности выразила удивление и доверчиво спросила у нее с глазу на глаз, как она может причесывать одну из обитательниц этих веселых домов, которые существуют даже в самой глухой провинции. С тех пор эта наглая потаскуха буквально испепеляла меня взглядом, когда мы сталкивались на улице, так что я переходила на другую сторону.

К тому же сама Балаболка добродетелью не отличалась. Я сплетни слушать не люблю, но наша кухарка такое мне рассказывала на ее счет! Как-то ночью раком на утесе. Другой раз в сарайчике на пляже встоячка. Про остальное – еще того похлеще – вообще молчу. Всем известно, что у ее мужа на голове такие ветвистые рога, что он скоро в дверь пройти не сможет.

В тот вечер, о котором идет речь, в городе только и разговоров было, что о заключенном, который за несколько дней до этого сбежал из Крысоловки и теперь прятался где-то поблизости. Его так и не поймали, несмотря на заграждения и кордоны. Именно о нем мне протрещала все уши Балаболка, снимая трусы. Я имею в виду, пока она укладывалась поудобнее на живот на диване, оттягивая до последнего укол. Такая трусиха! Так боялась боли, что едва видела шприц, тут же заводила свою песню:

– Умоляю, только не сильно! Не делайте мне больно! Ну пожалуйста!

Блондинка в самом соку, должно быть, лакомый кусочек для мужчин. Когда она, вся изогнувшись, выставляет свой белый зад, мое воображение рисует мне, что, возможно, на этом же диване, в той же позе и, вполне вероятно, произнося те же слова, она идет навстречу не менее сокрушительному нападению. Я тихонько внушаю ей:

– Не мешайте мне. Не нужно так напрягаться.

Она умоляюще обращает ко мне расширенные от страха глаза, но сочувствия у меня не вызывает. Я испытываю сладкую месть. Наконец-то могу наказать ее за все те мгновения, когда она упивалась моим смущением и еще усиливала его своими пошлыми намеками. Я добрую минуту выдерживаю ее в этом состоянии ужаса в ожидании, пока она наконец зажмурится от ужаса, ожидая предстоящую пытку, закроет лицо руками, когда в конце концов она уже будет стремиться к тому, чтобы неизбежное произошло и как можно скорее, когда все ее существо будет одновременно отвергать его и мечтать о нем, тут я и наношу удар. Крик застревает комом у нее в горле, она впадает в оцепенение и прострацию. Потом всей тяжестью валится на диван – нелепая, запыхавшаяся, платье задрано до самых ляжек, трусы спущены ниже подвязок и тогда долго-долго, с полным удовольствием я толчками всаживала ей в тело мое жало – до самой последней капли.

Затем она с трудом поднимается на ноги, поправляет одежду и для виду жалуется. Я ей сообщаю, что в жизни не видела таких упругих ягодиц, и вот она уже пришла в чувство. Злословила она лучше, чем соображала, но, должна отметить, злопамятностью не отличалась. Она тут же продолжала разговор на том месте, на котором мы его прервали. На сей раз, роясь в ящике в поисках денег, чтобы заплатить за доставленную ей боль, она снова вернулась к теме поиска сбежавшего из крепости каторжника: