Господа офицеры - Сергей Зверев

— Ваше благородие! Господин поручик! Возьмите меня, я же виноват в том, что Николенька в плен попал! А вдруг он правда там? Если помогу Николеньку спасти, камень с души сниму. Совесть меня прямо поедом ест, мочи нет, места себе не нахожу. Христом-богом прошу, возьмите!

Сначала от неожиданной просьбы Голицын несколько опешил, а потом призадумался: почему бы и нет? Нравились Сергею Голицыну такие старые опытные вояки, тертые, бывалые-перебывалые, повидавшие и навидавшиеся, стреляные-резаные. Такого ничем не удивишь и не испугаешь, старый конь борозды не испортит. На Бестемьянова можно будет положиться, он не подведет. Дядька в самой высокой степени предан своему незадачливому питомцу, коли нужда заставит, так Бестемьянов за великого князя зубами турок станет грызть, жизнь отдаст без колебаний.

Петр Николаевич по-своему истолковал задумчивое молчание поручика Голицына:

— Да вы не сомневайтесь, ваше благородие! Я хоть и в возрасте, а троих молодых стою, — от волнения Бестемьянову изменила свойственная ему скромность. Да и то верно: сам себя не похвалишь — от других не дождешься! Очень уж хотелось отставному унтеру уговорить поручика. — Да я ведь герой Плевны! Сам генерал Скобелев меня в фельдфебели произвел! Четыре Георгия! И косоглазым под Мукденом я спуску не давал.

— А как же ранение твое, Петр Николаевич? — Сергей указал на правое плечо Бестемьянова.

— Отцы-святители и святые угодники! — воскликнул тот, почуяв, что его заветное желание может исполниться. — Ваше благородие, да разве же это ранение?! Пуля насквозь через мякоть прошла, я уж и забыл про эту царапину. Не сомневайтесь, господин поручик, обузой я не стану.

В доказательство своих слов Бестемьянов подобрал лежащую на земле длинную хворостину и проделал с ней все ружейные приемы точно по артикулу.

«Это он врет, что про ранение забыл уже, — подумал Голицын. — Такие раны не опасны, но очень болезненны. Рукой он может владеть свободно, но только преодолевая сильную боль. Мужественный старик. Да, такой обузой не станет. Решено: беру».

— Брось ты эту палку, Петр Николаевич, — добродушно усмехнулся Сергей. — Я тебе и так верю, убедил ты меня, так что получишь винтовку. Считай себя с этого момента призванным на действительную. Поплывешь в моей фелюге.

— Жив останусь, век молиться за вас буду! — и Бестемьянов истово перекрестился.

Небольших фелюг с косыми латинскими парусами подготовили четыре штуки, из расчета по пять человек на одну фелюгу. Голицын подбирал людей так, что хоть один человек в лодке имел представление о том, как идти под парусом галсами против ветра. Сам Сергей неплохо разбирался в этом деле, ибо был членом аристократического столичного яхт-клуба. А на случай штиля каждая фелюга оснащена тремя парами весел.

Из оружия Голицын распорядился взять укороченные кавалерийские карабины, к которым привыкли донцы, по паре ручных гранат «фенек» и каждому по армейскому «нагану» и длинному артиллерийскому тесаку — для ближнего боя. Провианта взяли на сутки, сухим пайком.

По личному распоряжению генерала Юденича поручику выдали очень полезную техническую новинку, покуда редкую в русских войсках: аппарат беспроволочного телеграфа с двумя батареями. Пользоваться этим аппаратом умел во всем отряде только сам Голицын, Сергей вообще неплохо разбирался в технике, хоть служил в кавалерии.

Для того чтобы гарантированно и навсегда вывести супергаубицу из строя, Голицын решил прихватить десять трехфунтовых динамитных шашек с короткими запалами из бикфордового шнура. Немного разбираясь в подрывном деле — чего Сергей только не умел! — он сможет устроить так, что все шашки рванут одновременно. И тогда от «Большой Берты» останется груда металлолома. Тоже большая.

Голицына ожидал еще один сюрприз: вслед за Петром Бестемьяновым принять участие в разведывательно-диверсионной операции возжелал Владислав Дергунцов.

— Зачем это вам нужно? — холодновато спросил у Дергунцова поручик. — Чем вы сможете быть полезны? Не вижу смысла, милостивый государь.

— Ну-у, как же… — протянул оператор. — Это ведь моя профессия, находиться на переднем крае событий, иначе зачем вообще нужны фронтовые корреспонденты? Поймите, князь, я смогу запечатлеть ваш подвиг на пленке, у меня есть специальный переносной аппарат. И светосила у объектива о-го-го какая. Пусть вся Россия увидит подвиг чудо-богатырей!

Излишние красивости, свойственные речи Дергунцова, вся ее стилистика коробили Сергея, но про себя он был вынужден признать: в словах оператора есть свой резон. Впрямь ведь профессия, а к чужому профессионализму поручик Голицын привык относиться со всем уважением.

— Не думайте, что я струшу, когда дойдет до драки, — продолжал убеждать его Дергунцов. — Я ведь в каких только переделках не бывал, где мне только снимать не приходилось: и в арктических льдах, и в безводных пустынях, и под водой, и на кромке кратера действующего вулкана. Ради хорошего кадра я себя забываю, я готов на все, на любой риск. Да, до сей поры мне не приходилось воевать и снимать военные действия, но тем интереснее. Ах, какая съемка может получиться, какая пленка! Что-то уникальное. Взрыв громадной пушки, бой русских витязей с нехристями окаянными. Исторические кадры. Они прославят героизм русской армии. Вы должны помочь мне, князь. Взять меня с собой. Ради искусства. Ради истории. Не извольте беспокоиться, стрелять я умею.

«Из рогатки? — чуть было не спросил поручик, но сдержался. — Такой понастреляет… Нет, впрочем, должен Дергунцов понимать, что, если я соглашусь, он рискует своей головой. Любопытно, он в самом деле снимал кратер действующего вулкана?»

Именно потому, что Дергунцов не вызывал у него и капли симпатии, Сергею было трудно отказать протеже Веры Холодной, — Голицын был предельно щепетилен в таких вопросах. Кроме того, возникло у поручика одно немаловажное соображение…

— Ничего не стану обещать, — сказал он Дергунцову, — но, если командующий армией генерал Юденич не будет возражать, я возьму вас в свою фелюгу.

Николай Николаевич Юденич посмотрел на Голицына с удивлением:

— Хорошо, Бестемьянов — это я понимаю и, пожалуй, поддерживаю. Военная косточка, опытный старый солдат, такие на вес золота. Но, поручик, зачем вам этот непонятно кто такой? Толком ни штатский, ни военный, ни богу свечка, ни черту кочерга. Шляется по Эрджишу, офицеров молодых разлагает, устраивая с ними попойки. Я вообще хотел отправить его с глаз подальше в Сарыкомыш. Или Тифлис. Чтобы сидел там, как мышь под веником, не путался под ногами. Ни я, ни генерал Огановский, заметьте, не просили Генштаб, чтобы нас осчастливили этим типом.

— Ваше превосходительство, я хочу поделиться с вами кое-какими соображениями. Вы позволите? — почтительно спросил Голицын.

— Позволю. Излагайте, поручик. Я успел убедиться, что ваши соображения обычно представляют интерес.

— Что, если лагерь военнопленных вблизи «Большой Берты» все-таки существует? Давайте, ваше превосходительство, хотя бы временно исходить из такого допущения. За подобную подлость турки и стоящие за ними германцы должны же быть наказаны, разве нет? Чтобы у них впредь не возникало искушения применять столь мерзкие приемы ведения войны. Но чем мы докажем то, что подобный лагерь существовал, если мой отряд от него камня на камне не оставит? Мои слова, показания пленных? Турки дезавуируют их, объявят злостной клеветой, и пойди поймай их за руку. А вот если у нас в руках будет пленка, на которой лагерь заснят, тут-то негодяям не отвертеться. С таким документом не поспоришь, к тому же он нагляден. Мы прищемим им хвост, ваше превосходительство. Мы опозорим подонков, не имеющих морального права носить военную форму, в глазах всей Европы.