Как Том искал Дом, и что было потом - Барбара Константин

Он через силу улыбнулся. Она ущипнула его за щеку, пощекотала за шейкой и поцеловала:

— Пока, Томик-гномик…

Он прижался к ней.

— Вот вернусь, а ты меня не узнаешь. Может, даже разлюбишь…

Он пожал плечами. Навернулись слезы, но он их удержал. Она привязывала чемодан к багажнику мопеда.

— Мам, я вот что хотел тебе сказать. Сэмми, ну, тот твой приятель, с которым ты поругалась… Он знает, что ты моя мать.

— Это Лола ему сказала?

— Не знаю.

— А ты… Ты с ним разговаривал?

— Немного…

— Он у тебя спрашивал, когда ты родился?

— А что?

— Спрашивал или нет?

— Угу.

— И ты ему сказал.

— Да.

— Умно. Ну что ж… Рано или поздно это должно было случиться. Я поехала. А то на поезд опоздаю.

Она надела шлем, завела мотор. Из выхлопной трубы повалил дым. И, уже отъехав на приличное расстояние, крикнула:

— Передай своему папаше, что он…

Последнее слово Том не расслышал. И не очень уверен, что правильно понял остальные.

Хотя нет, все он понял.

Он на мгновение замер, глядя на пустую дорогу. Ни дыма. Ни шума мотора. Все рассыпалось.

И ему собирать осколки.

— Жослин! Просыпайтесь! Все позади…

Мягкий голос анестезиолога ласкал ей ухо. Откуда-то из глубины комнаты лилась приглушенная музыка Баха. Наверно, он купил себе другой диск. И правильно сделал. Это и правда здорово — концерты для скрипки. Ей не хотелось открывать глаза. Еще нет. Хотелось только слушать голос, который ласково, почти умоляюще звал:

— Жослин…

Как же давно ее так не называли! А может, и вообще никогда. Это имя значилось исключительно в ее документах. Но теперь она потребует, чтобы к ней обращались только так. Жослин — это звучит нежно, немного протяжно. Настоящее женское имя…

— Просыпайтесь, мадемуазель Жослин…

Она честно хотела открыть глаза. Но боялась, что голос умолкнет. И оттягивала этот момент. Еще капельку…

— Все прошло хорошо… Вы меня слышите?

— Мм…

— Отлично. Отдыхайте пока. Я скоро вернусь.

— Нет… Поговорите со мной еще… Пожалуйста…

Она почувствовала у себя на руке прикосновение его пальцев. Словно по коже пробежал легкий прохладный ветерок. Ну вот. Он ушел. Осталась только музыка Баха. И она позволила музыке унести себя.

Час спустя Джос полностью пришла в себя. Посмотрела на повязку. Неужели у нее такое узкое тело? Как у ребенка. Как в то время, когда ей было десять лет и они еще не начали расти. Раздался стук, и тут же дверь распахнулась. На пороге стоял хирург с толпой ассистентов за спиной:

— Ну что ж, надеюсь, вы удовлетворены. Сделал вам глазунью, как вы и просили.

Она улыбнулась. Он не ответил на ее улыбку.

— Покажетесь через несколько дней. А пока что — никакого напряжения. Ничего тяжелого не поднимать. Короче, как можно меньше движений. Я на вас полагаюсь.

И вышел так же стремительно, как вошел. Хорошо бы снова заснуть. Чтобы, проснувшись, еще раз изумиться тому, что все это происходит наяву. Отныне она будет жить так, как решила. Она закрыла глаза. Стала думать о Томе. Ее охватила волна нежности. Как ей сейчас хотелось прижать его к себе. Ее малыш Том, Томик-гномик. Она потянулась к сумке, лежавшей на тумбочке у кровати, — в сумке лежала его фотография. Но руку пронзила резкая боль. До того сильная, что на глаза навернулись слезы. И тут же в палату зашла медсестра:

— Ну, что тут у нас такое, деточка моя?

— Больно.

— Ничего. Сейчас сделаем все, что нужно.

Медсестра гладила ей руку и ласково улыбалась. И Джос сразу стало легче. Глядя вслед уходящей медсестре, она отдалась мечтаниям. Когда-нибудь у нее тоже будет профессия. Когда-нибудь и она будет носить белый халат. Или розовый? Или синий? Наверно, между ними есть какая-то разница… Не забыть бы потом спросить. Теперь она еще серьезней возьмется за учебу. Конечно, будет тяжело. И пахать придется до седьмого пота. Но она добьется своего.

Дав себе эту клятву, она погрузилась в сон.

Том собрал в огороде несколько килограммов помидоров. Пора закатывать банки. Мадлен пребывала в крайнем возбуждении. Руководила операцией, сидя в тачке. С палкой в руке сыпала приказами. В эту кучку — помидоры в форме груши и сердечка; сюда — «дамские пальчики»; вот в эту корзину — черные. Желтые, зеленые, красные… Осторожней, растяпа! Не помнИ! А сюда давай какие поплоше — кривые, помятые… Эти можно сразу в кастрюлю.

Она загорелась самостоятельно очистить их от кожицы. Том усадил ее во дворе и принес все необходимое. Нож, дуршлаг, тазик, кастрюлю. Они принялись обсуждать рецепт. Можно же его улучшить? Том предложил добавить кабачок. Тем более их прорва уродилось, вот и будет отличный способ пустить урожай в дело. Мадлен дала свое согласие.

— А еще чеснок и лук.

— И майоран.

— Ага, он хорошо пахнет. Джос его тоже любит.

— И столовую ложку сахару.

— Может, лучше меду?

— Пожалуй. Попробуем.

Днем приехал Сэмми. Освободился пораньше, потому что на работе сегодня делать было нечего — ни похорон, ни вызовов за телом покойника. Он предложил им помощь. Том нет-нет да и бросал на него косые взгляды. Два часа спустя они заполнили банки и поставили их стерилизоваться. Мадлен потребовала бутылку ратафии, налила Сэмми стаканчик. Ради такого случая и сама пропустила рюмашку, как всегда проглотив ее содержимое залпом. И тут же закрыла глаза и… запела. Дребезжащим, хриплым голосом. Сэмми с Томом слушали ее, посмеиваясь. Они ни слова не поняли из песни, о чем ей и доложили. Мадлен открыла глаза. Ну конечно, сердито согласилась она, как бы они ее поняли, ведь песня на чужом языке! Но она им сейчас расскажет, о чем в ней поется. Нанинка собирает капустные листья и складывает их в корзинку. Но приходит Пепичек и все разбрасывает. Тогда она говорит ему, что он дорого заплатит за то, что натворил. Дорого заплатит… Мадлен наклонила голову и погрозила пальцем:

Сэмми с Томом дослушали песню до конца. Больше они не насмешничали. Допев, Мадлен открыла глаза и с улыбкой посмотрела на них. Она радовалась, что вспомнила слова песенки. Это песня ее детства. Она слушала ее, когда была маленькой. Как Том. От горшка два вершка. Мама, напевая ее, качала головой и грозила пальцем: «Ти, ти, ти… Ти, ти, ти… Ти то музишь платити…» Мадлен повторяла ее жесты и подхихикивала. Но из глаз у нее почему-то лились слезы. Сэмми с Томом не смели вмешиваться в ее воспоминания, понимая, что им больше восьмидесяти лет. Смысл песенки остался для них загадкой. Она, как деликатно выразилась Мадлен, написана на чужом языке. Но на каком именно? Они даже не догадывались. Но длилось все это недолго. Мадлен быстро устала. Только что она пела, а в следующий миг, как это случалось с ней все чаще, уже спала.