Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

стрельчатых пальм, дающих благословенную тень, солнце жарило так, что кожа могла запросто отслоиться от мышц, а мышцы от костей, – сквозь эти пальмы проходил воздух, но не проходило солнце, рядом росли финиковые пальмы, невысокие, молодые, хотя уже и начавшие давать урожай, но финики еще не поспели…

– Фиников полно и в Москве, – Токарев дал отмашку рукой в сторону пальм, – в любом виде: с косточками, без косточек, в коробках, в полиэтиленовых пакетах, в мешках россыпью – на все вкусы. Тьфу! Видал я эти финики…

Невдалеке виднелись горы – кудрявые, темные, кое-где выжженные случайным огнем. Горы, поросшие лесом, всегда вызывали у Петракова в сердце щемящее чувство, боль – точно такие же горы были недалеко и от местечка Миха Цхакая, где он служил в авиационной части, солнце же там малость послабее, не такое безжалостное, как здесь… Ныне это местечко называется по-другому. Как же оно называется? Из головы вылетело…

Петраков тогда собирался переезжать на новое место службы, заколупался с вещами, с мебелью и прочим скарбом, который оказался очень громоздким, с женою, которую здешний тропический климат, горячая сырость вообще разъели, будто коррозия, она сделалась злой, неуступчивой, да и в полку было полным полно работы, людей не хватало, приходилось все делать за себя и за «того парня», – в общем, на сборы времени никак не хватало и отец приехал к Петракову помочь.

Отец за последнее время совсем сдал, – произошло это очень быстро, – поседел, сгорбился, усох в теле, какая-то болезнь глодала его, но он никогда не говорил о ней, не жаловался; Петраков встретил его на «уазике» в аэропорту, привез домой.

Отцу понравилась квартира сына. Особенно понравилось то, что прямо под окном росли два лимонных дерева, густо обсыпанные яркими желтыми плодами.

– Надо же, и в магазин за лимонами не нужно ходить! – удивленно произнес он.

Отец, мудрый человек, прошедший две войны, а с ними все огни и воды, проживший жизнь, съевший каши столько, сколько не съел добрый десяток других людей, удивлялся очень простым вещам, которым здесь не удивлялись даже новорожденные.

– Это дикие лимоны, очень кислые, – сказал Петраков, – их тут почти не рвут. А мне они нравятся, если в чай кладешь, то сразу чувствуешь – это лимон.

– Такой кислый фрукт?

– Чистая кислота. Неразбавленная стопроцентная кислота. Но дух! Такого духа нет ни у одного культивированного лимона. Так что, батя, пользуйся, пока растут под окном.

Отец из-под руки оглядел горы, потом попросил у сына бинокль, осмотрел темнокудрые макушки и восхищенно поцокал языком:

– Там столько орехов! И все – грецкие?

– Разные попадаются. В том числе и грецкие.

Отец пробыл у Петракова ровно неделю: приехал в четверг, а в следующий четверг позвонил Петракову на объект – Петраков сдавал объекты, – голос у отца был слабый, дрожащий, незнакомый:

– Леша, мне плохо!

От объекта до дома было четыреста метров, Петраков, мастер спорта по легкой атлетике, добежал до квартиры едва ли не за минуту.

Отец с обострившимся лицом, с резко проступившими скулами и вытянутым подбородком лежал в комнате на тахте. Руки скрещены на груди, как у покойника, губы синие.

– Леша, я задыхаюсь, – только и произнес он.

Петраков кинулся к врачу, тот приволок в квартиру Петракова целый чемодан медикаментов, но нужных лекарств среди них не оказалось, да и одними лекарствами было не обойтись. Необходима была специальная аппаратура, чтобы поддержать жизнь в отце. Имелась она только в городе Поти, в тамошней больнице. Доктор помчался в Поти за аппаратурой, Петраков остался с отцом.

Отец улыбался Петракову как-то испуганно, зажато, словно бы прося прощения за то, что причинил такие неудобства, Петраков успокаивающе гладил его по руке, нашептывал что-то, поправлял на голове отца мокрые волосы, вглядывался в дорогое лицо и чувствовал, что пространство перед ним расплывается, лицо отца двоится, троится… Петраков вновь гладил пальцами его руку и нетерпеливо вскидывал голову, глядя на прикрученные к стенке часы: когда же вернется врач и привезет аппаратуру из Поти?

Сорок километров туда – по вполне добротному асфальту, – это полчаса, сорок километров обратно – также полчаса, десять минут на объяснение с тамошними врачами, обмен медицинскими любезностями в виде гарантийных бумаг, как это было всегда – кто же отдаст дорогую аппаратуру под честное слово, для этого обязательно требуется бумажка с подписью и лиловой печатью, – и полковой врач подполковник Сапрыкин будет здесь. Времени на это потребуется один час десять минут… Ну, десять минут можно еще добавить – на разные непредвиденные обстоятельства, – получится час двадцать… Сапрыкин вернулся через два часа тридцать пять минут – усталый, с серым лицом и горькими складками, застывшими у рта:

– Грузины аппаратуру не дали.

Петраков не поверил:

– К-как?

– Наотрез отказались дать.

– Почему?

– Мы – граждане другого государства.

– А… А… – Петраков почувствовал, что в глотке у него вспухло что-то твердое, рождающее боль и тоску одновременно, мышцы сжались – у него словно бы пропала речь: сделалось страшно за отца. – А устроить в больницу в Поти никак нельзя?

– Никак нельзя.

– Почему, товарищ подполковник?

– Все по той же причине – гражданин другого государства.

– Да-а? – тихо, неверяще, каким-то чужим, охрипшим, сплошь в дырках голосом спросил Петраков и в следующий миг удивился примитивности, болезненной глупости этого вопроса.

То, что происходило, не укладывалось в голове: всю жизнь были товарищами, сообща толкали паровоз в светлое будущее, одно бревно носили на коммунистических субботниках, и на тебе – соседи по бревну не хотят помочь умирающему человеку.

– А если заплатить, товарищ подполковник? А? Я все это… – Петраков обвел рукою вещи, находившиеся в квартире, – все это продам и заплачу. А?

В глазах подполковника он неожиданно увидел свинец и пустоту. Сапрыкин отрицательно покачал головой:

– Я им наш «уазик» отдавал – не согласились. Бывшие друзья стали, Петраков, врагами.

– Бывшие друзья стали врагами, – эхом повторил Петраков. – Неужели никакого выхода нет?

– Выход один – уповать на Бога. Вдруг пронесет?

Не пронесло. Отцу делалось все хуже и хуже – его бы на несколько часов, на сутки, на двое суток посадить на подпитывающую аппаратуру и усталый, надсеченный болезнями организм выровнялся бы, но этого не произошло: отец угас, будто свеча, у которой неожиданно начало трепетать и уменьшаться пламя, и умер на руках у Петракова.

В последнюю минуту открыл глаза, скосил взгляд в окно и прошептал едва слышно: «Какие же здесь восхитительные горы!», – потом перевел взгляд на сына, улыбнулся прощально и прошептал что-то еще, но что именно – не разобрать… Через несколько минут его не стало.

Домой Петраков вместо мебели, загруженной в контейнеры, вернулся с «грузом двести» – телом отца.

Вот что напомнили Петракову здешние горы…

Горы обладают способностью менять цвет – то они делаются фиолетовыми, яркими, как чернила, то изнутри начинают светиться желтым, и эта желтизна растекается, цветет диковинными цветками, которых становится все больше и