Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

больше, но потом наступает момент насыщения, он бывает коротким, происходит перелом и назойливая шаманья желтизна начинает угасать, через несколько минут горы обретают прежний свой цвет – зеленый, с притемью, горьковатый, рождающий в груди печаль и непонятную горечь. И не распознать, что это – предчувствие беды, усталость, внутренний протест – совершенно механическое сопротивление организма, не желающего акклиматизироваться, или же что-то еще… Кто знает.

В саду было полно и воробьев, но их голоса не были слышны в общем птичьем гаме, да и скромным чириканьем серых птичек может восхититься разве что таракан, не умеющий производить никаких звуков…

Время тянулось медленно. Даже говорливый Токарев, и тот увял, сделался скучным и малоподвижным. Сидеть без дела было противно, но и заняться было нечем.

Проценко отыскал в огромной, похожей на ипподром клумбе желтый, схожий с приплюснутым шариком, расшеперившийся цветок, сорвал его и задумчиво повертел в руках.

– Командир, в здешних краях этот цветок зовется «гуль руси», в переводе «русский цветок»… Не знаешь, почему?

Не только Петраков – этого не знал никто.

– Токарев, хоть бы ты развлек почтенную публику, – попросил Петраков, ему важно было, чтобы люди не закисали, не расслаблялись.

– Не могу. Голова болит.

– А ты через «не могу», а? Как в том анекдоте. К доктору приходит пациент и говорит: «Доктор, у меня то голова болит, то желудок». Доктор взял таблетку, разломил ее пополам и сказал: «Вот эта половинка – от головы, а эта – от желудка. Только смотри, не перепутай!»

– Понял, командир, – обычно язвительный, с подначкой взгляд Токарева сделался незнакомым, печальным. – Вот убьют меня и роль штатного болтуна придется занять кому-нибудь другому…

– Тьфу, тьфу, тьфу! Типун тебе на язык!

Поместье покинули в темный предрассветный час, когда мгла, съевшая все предметы в пространстве, да и само пространство тоже, еще не думала редеть, разжижаться.

До пыльной, вольно растекшейся по земле столицы государства, в котором они находились, было два с лишним часа езды – примерно сто двадцать километров, «клиентов» надлежало взять в столице и оттуда доставить к границе.

Подобрать их незамеченными в небольших городках не получалось, там все было как на ладони, просвечивалось насквозь, любой машине могли легко сесть на хвост. И так и этак пробовали прокручивать вариант маленького городка – дохлый номер, все было прозрачно и невыполнимо, поэтому решили остановиться на столице – расстояние хоть и побольше будет, но зато вероятность провала меньше. Петраков гнал джип по дороге, почти не оглядываясь – за день ничегонеделанья он изучил трассу по карте-укрупненке досконально, знал теперь каждый дорожный знак, каждый поворот, – хотелось ему сейчас одного: чтобы операция побыстрее закончилась и он очутился дома. У себя на кухне с сигаретою в руках, перед окном, из которого видны мокрые московские крыши, в тиши, когда раздается только один звук – скребетанье метлы, которой дворник чистит доверенный ему кусок московского пространства, да еще изредка сонно профырчит мотором ранний автомобиль. Есть что-то в Москве, в городах, расположенных в средней части России, притягательное, дорогое, теплое, рождающее в душе щемление, благодарную тоску, то самое, что потом обязательно снится на чужбине…

Собственно, ребята его также стремятся побыстрее завершить операцию и очутиться дома.

Хотя чего думать о завершении, когда операция еще не началась. Тьфу!

Неожиданно он увидел в тусклом свете фар длинную черную змею, извивающуюся на асфальте. Змея старалась подтянуть к себе хвост, убраться поскорее с этого страшного места, одолеть шоссе, но не могла – ее переехала предыдущая машина, повредила позвоночник.

Змеиный хвост гибким бичом взметнулся в воздух, хлопнулся на асфальт, снова взметнулся и хлопнул, Петракову стало жаль змею – красивая, в свете фар блестит, будто тело её вырезано из дорогого черного камня, – Петраков сделал легкое движение рулем, правая сторона джипа накренилась, колеса врезались в густую придорожную пыль, подняли ее высоким столбом, о боковые стекла громко хлестнуло твердое крошево, машина прошла мимо змеи, не зацепив ее, тяжелым снарядом вывалилась из пыльного охлеста и под колесами вновь гулко застучал асфальт.

– Однако, командир, – одобрительно произнес Токарев.

– Однако, – эхом отозвался Петраков, усмехнулся про себя, с такими мужиками, как Токарев, он сам скоро смехачом станет. – Ну, что, голова перестала болеть?

– Перестала, раз на дело вышли. Командир, загадку на засыпку хочешь? – Токарев откашлялся, выбил из глотки хрип. – О чем думают головы на гербе России?

– Правая, что за нее в Госдуме проголосует левая, а левая, что проголосует правая.

– Правильный ответ, командир, – Токарев похлопал в ладони, даже более правильный, чем я думал.

– А какой ответ был у тебя?

– Почти такой же. Правая голова думает, что за нее думает левая, а левая – что правая. При всем том обе головы довольно активно размышляют, как бы побольше наворовать. Даже лапы, и те шевелятся, когтями щелкают, живут сами по себе, но желание имеют такое же: как бы ухватить кусок пожирнее.

Трасса оказалась, не в пример прошлой ночи, оживленной – на дорогу все время выскакивали разные зверьки, поблескивали глазами, шарахались в сторону, либо устремлялись под колеса машины, из черноты на джип валились крупные, резво дергающие ногами кузнечики, схожие с саранчой, огромные ночные бабочки, вымахивали даже летучие мыши, но, совершив некий кудрявый кульбит – движения по рисунку своему были именно кудрявыми, округлыми, очень ловкими, – вновь исчезали в темноте.

Первый секретарь посольства шел на своей «субару» впереди, шел с хорошей скоростью – не менее ста тридцати километров в час. Петраков не отставал от него, держался, будто привязанный.

Рассвет нынешний, в отличие от вчерашнего дня, не показался Петракову затяжным – если вчера он постепенно набухал, светлел в ночи, будто квашня, в которую не доложили дрожжей – слишком малой оказалась порция для огромной посудины, просачивался, разжижая пространство, по малой толике, то сейчас «пучащего снадобья», как величал дрожжевую закваску Токарев, было в самый раз, – не успели докатить до столицы, как сделалось светло.

Крик птиц, населявших придорожные рощи, был так силен, что проникал даже в кабину грохочущего джипа.

Петраков глянул на свою старенькую, основательно потертую «сейку»: операция должна была начаться через полтора часа.

Именно через полтора часа несостоявшиеся разведчики должны будут покинуть территорию посольства. Пока они сидят там, за высокими стенами, под прикрытием российского флага, их никто не может тронуть – не имеет права даже подлезть под флаг, но как только выберутся – сразу становятся будто голенькие на снегу – со всех сторон видны, всяким ветрам подвластны, уязвимы, как никто. Если местные власти решат взять их у посольских ворот, за порогом, то возьмут, и никто этому не помешает, не способен будет помешать: не станет же посол своим пиджаком прикрывать провалившихся козлов.

Да и не по его ведомству они проходят, а