Раяд - Всеволод Бенигсен

Яснее ясного он вдруг понял степень собственной наивности, если не сказать слепоты. Конечно, вокруг идет игра. Только игра эта странная и совсем для Кости не увлекательная. Потому что играет не он. Играют другие. И играют им.

После этого разговора с Ахмедом Костя постарался пересмотреть свои взгляды. Но чем пристальнее он вглядывался в тех, на чьей стороне играет, чем скрупулезнее изучал правила этой игры, чем старательнее пытался постигнуть логику происходящего, тем чаще ему хотелось выйти из игры к чертовой матери или, на худой конец, быстрее проиграть, лишь бы все это закончилось. Он вдруг понял, что слишком скептичен и рассудителен, что никаких правил нет – какие там, к черту, правила, если один шахматист пытается двигать фигурками по доске, а другой норовит укокошить соперника этой доской? Но самое страшное – он понял, что ни у одной из сторон нет реалистичного понимания цели игры. То есть победы. Только дураки считают, что главное – не победа, а участие. Настоящий игрок всегда играет ради победы. Проблема в том, что в идеале победа всегда подразумевает торжество справедливости, истины или, на худой конец, здравого смысла. Но в игре, что происходила там, победа ничего из вышеперечисленного не подразумевала. Правила игры все время менялись, цель все больше превращалась в фикцию, а время игры безбожно растягивалось. Чины повыше зарабатывали деньги, рядовые за эти деньги умирали. Игра на поверку оказалась бизнесом, игроки – партнерами, а пешки, образно выражаясь, курьерами, которые, рискуя жизнью и свободой, перевозят в желудке пакетики с героином, чтобы кому-то там слаще жилось. Дурацкая торговля оружием, принципами, идеалами и людьми. В общем-то, тоже игра, но с какой же убогой целью!

Но это позже. Тогда, у Ахмеда, он только начал постигать реальность, и потому задал всего один, последний вопрос:

– А зачем ты им помогал? – спросил Костя, глядя собеседнику прямо в глаза. – Не из любви же к русским? Ты, поди, нас так же ненавидишь, как и все чеченцы.

– Нет, не из любви, – покачал головой Ахмед.

– И не из корысти, – добавил Костя.

– И не из корысти, – эхом отозвался Ахмед.

– А зачем?

Костя уже приготовился к привычному «Вам, русским, не понять» или «Так Аллаху было угодно», но Ахмед ответил неожиданно. И просто.

– Понимаешь. Вдруг и мой сын когда-то в России застрянет. Пускай и ему тогда встретится кто-то вроде меня.

В этом ответе было что-то иррациональное, может, даже наивное. Но то была иррациональность особого рода – такую Костя не встречал у других чеченцев. У них она носила характер первобытный, животный. У Ахмеда – человеческий, человечный. Где тут граница, Костя и сам не понимал. Только ему вдруг отчаянно захотелось не уступить Ахмеду в этой иррациональности. Ему показалось, что в этом будет знак какого-то понимания между ними. Именно между ними. А не между народами. Потому что в тот момент они не были представителями русского и чеченского народов. Они были представителями какой-то одной группы людей, которые вечно будут одиноки, и среди своих, и среди чужих. Они были учителем рисования и журналистом, которые сидели друг напротив друга и беседовали. Они были то ли выше своих народов, то ли просто слегка им чужие. И это откровение показалось для Кости гораздо более горьким, чем дележ чужого имущества, гордо именующийся «войной».

Костя уехал, оставив дезертиров там, где они сидели, – в подвале. Наряду, что прибыл с ним, сказал, что пацанов у Ахмеда нет. Так и в рапорте написал, мол, вышеуказанные лица не обнаружены.

А потом был мат-перемат, который ему достался от начальства. Оказалось, эти пацаны были срочно нужны для очередного шоу под названием «ФСБ успешно борется с дезертирством». Обычная грызня между военными и эфэсбэшниками. Что-то где-то не поделили. Тоже, видать, во что-то играли. Им нужны были новые пешки.

А потом Костя перебрался к Разбирину в Москву. Закончил журфак. И до какого-то момента старался не позволять своему азарту брать верх над рассудком. Каждое порученное дело он старательно изучал, чтобы не оказаться очередной пешкой в чьей-то игре.

И надо же было такому случиться, что он вляпался в эту мутную кашу под названием «Район».

Костя сидел в своей новой квартире, смотрел в окно и думал о Хлыстове, Оганесяне и Гремлине. К горлу ядовитой кислотой подступал знакомый привкус чьей-то чужой игры.

А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ

16 января 1921 года

Любимый Евгений Осипович,

сегодня я находился у дочки профессора Равенского. Вам он должен быть хорошо знаком по 80-м годам прошлого века. Крупнейший ученый, Равенский занимался историей Древней Руси.

И так как я хорошо знаком с его семьей (его, к сожалению, в живых уже не застал), то получил разрешение воспользоваться его бесценной библиотекой и архивом. Среди прочих документов я нашел и тоненькую папку. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что он был знаком с упоминанием о раядах, тем самым, которое я сам когда-то вычитал в летописи монаха Даниила. Более того – Равенский какое-то время занимался раядами и даже провел небольшое исследование. К сожалению, никаких упоминаний об их географическом положении ему найти не удалось, так что работу он вскоре прекратил. Однако в своих беседах с графом Алексеем К. Толстым, с семьей которого был необычайно дружен, он, видимо,упомянул о раядах и поделился своими соображениями на их счет. Более того, среди бумаг я обнаружил и небольшой листок, в подлинности которого не приходится сомневаться. А. Толстой как раз тогда писал свою шутливую «Историю государства российского», и, находясь, видимо, под впечатлением от рассказа Равенского, начеркал (очевидно, все же в шутку) следующие строки, которые, конечно, в окончательный вариант стихотворения не вошли.

Наведались к раядам,

Мол, пусть дадут совет,

Всему мы, в общем, рады,

Порядка только нет.

Но в жизнь раядов вникнув

Воскликнули: «Хаос!

Тут сгинет всяк, не пикнув.

Куда нас черт занес?»

Раядов сказ был краток:

«А все ж у нас, бог весть,

Хоть с виду беспорядок,

В нем свой порядок есть»

По одним этим строкам очевидно, что Равенский придавал раядам немалое значение, считая их важным если не звеном, то, как минимум, участником российского исторического процесса. Единственное, что здесь меня смущает – это то, что прарусские люди «наведываются» к раядам, тогда как раяды и есть самые что ни на есть русские люди, и это им впору спрашивать совета.

Папку я, с разрешения дочери Равенского Анастасии, забрал к себе. Хотелось бы показать ее Вам, так что буду счастлив, если Вы окажетесь в наших краях с визитом.

Забыл самое главное. Не могли бы вы посоветовать кого-то из специалистов по праславянским рунам? Дело в том, что письменность раядов, по моему скромному мнению, не сильно отличается от прочих праславянских, и даже мне удалось обнаружить упоминание некоего Святополка Спасителя, который, судя по всему, был одним из последних правителей Раяда. Но, конечно, тут требуются более обширные знания.