Театральная история - Артур Соломонов

Протяжным стоном Денис Михайлович разбудил только себя. Наташа спала рядом, едва касаясь ладонью его обнаженного плеча. Ее сон был непроницаем: туда не проник стон Дениса Михайловича. Он отдышался, тихонько поцеловал жену в шею, и почувствовал, как страх отступает и сердце наполняется счастьем.

За окном шла борьба: ночь сдавала позиции наступающему дню. Но, как это бывает проклятой московской зимой, ночь не исчезала даже днем.

* * *

В страстных репетициях прошла неделя.

Александр был счастлив: паразит, заселенный в него Шекспиром, становился все влиятельнее.

Наташа приглядывалась к Александру все настороженнее, с подозрением слушая участившиеся комплименты. А он с лихорадочной частотой дарил ей цветы, дарил недорогие вещи. А в один прекрасный день даже вручил ей ключ от своей квартиры. Так он пытался доказать себе, что театральные чувства не влияют на его жизнь.

Сергей Преображенский думал об Александре, сидя в своей комнате. Вспоминая его трепетную игру, его томные взоры, Сергей нервно постукивал пальцами по письменному столу. Он с недовольством думал о том, что коллега вырвался в своих чувствах далеко за пределы роли.

«Но в конце концов, – решил Сергей, – каждый входит в роль так глубоко, как может… Да и чем мне помешает это Cашино… наваждение?»

Преображенский перестал наконец барабанить по столу. Почувствовал, что тело просит действий. Встал, несколько раз наклонился, прикасаясь к полу кончиками пальцев, и невольно залюбовался своими руками – тонкими, аристократически бледными. Он распрямился и почувствовал, что тело стало гораздо оптимистичней. Подошел к окну и посмотрел вниз.

Во дворе, под фонарем, разгребал снег дворник-узбек. Возраст его определить было трудно – что-то около сорока. Он монотонно двигал лопатой.

Сергей представил, как после снегоуборки этот немолодой уже мужчина коротким и кротким шагом возвращается в свою каморку, где царит полумрак; как на дырявом коврике он творит молитву; как, пожевав невкусную лепешку, ложится на твердую кровать, застеленную грязным тряпьем. И тяжело засыпает, сложив, словно покойник, руки на груди. А назавтра, кряхтя, он встанет, так же тихо помолится на коврике никогда не отвечающему ему Богу, наденет тулуп на свое тело, рожденное для узбекского солнца, а не для московского смога, и так же безулыбчиво, безрадостно пойдет убирать новый снег. А вечером все повторится: коврик, молитва, лепешка, рваное белье и тяжелый сон.

Сергей сгорбился, лицо его внезапно потемнело и сжалось, глаза потускнели, и он сделал несколько широких движений руками – так, словно убирал лопатой снег. Преображенский снова посмотрел вниз, на прообраз: узбек стоял под тем же фонарем и продолжал монотонные движения.

Глубокий вздох сочувствия вырвался из актерской груди. Сергей перевел взгляд на собаку, которая разрывала снег мордой и лапами – искала еду под соседним фонарем.

Преображенский подумал: «Если я когда-то стану играть собаку (жадный до ролей Преображенский почувствовал, как ему не хватало роли собаки), то нужно будет сконцентрировать энергию в верхней части тела. Наверное, прямо в голове? Потому что защищаться и нападать, подавать сигналы любви и ненависти собака может только ею».

Сергей шагал по комнате, обдумывая, как бы он играл собаку: «Она головой производит все жизненно важные действия: излечивает раны, наносит раны, добывает пищу, предупреждает, что она зла и собирается напасть, что она рада и намерена любить… Можно ли играть собаку, стоя вертикально? Нет. Вертикально – ни в коем случае. С какой же стати в Детском театре актеры играют собак, всех этих Тузиков и Жучек, стоя на ногах? Надо спросить у Ганеля: неужели ни один не потребовал играть на четвереньках? Получается, что они заставляли своих собак всю жизнь ходить на задних лапах? И какие у них могут быть после этого успехи?»

Сергей встал на четвереньки. Замер. Все оказалось совсем не так, как он думал. Никаких перемещений всего на свете в верхнюю часть тела не требовалось. Это оказалось полнейшим теоретическим бредом. Сколько раз он себе говорил, что не надо думать, а надо сразу пробовать, пробовать, пробовать!

Едва он встал на четвереньки, как начал быстро-быстро раскапывать руками-лапами пищу. Головой – только слегка помогал. И вдруг почувствовал холод снега и голод желудка. Почувствовал, как нещадно морозит ветер правый бок. И ощутил огромную, как этот пустой двор, как этот мир, тоску. Настоящую собачью тоску. И собачье одиночество.

Он почувствовал, как поднимается глухая ненависть к снегу, что скрывает еду, к ветру, что морозит бока, к домам, в которых люди копят и не отдают тепло. Еще была надежда, что хоть сегодня вечером этот человек, который зачем-то перекладывает снег с места на место, заберет его к себе на ночь, хоть на одну ночь. Из глубин его существа стало высвобождаться протяжное скуление. Нарастало. Превращалось в вой.

Долгий, полный тоски вой одного из лучших актеров российского театра совпал с завыванием собаки: за минуту до этого она трусливо подкралась к дворнику в надежде, что он заметит ее и, быть может, даст какой-то еды. Но дворник не одобрил собачий порыв и лениво, но не шутя, замахнулся на нее лопатой. И она, подвывая от обиды и страха, отбежала к соседнему фонарю.

Сергей был счастлив: его вой не только совпал во времени с воем собаки. Даже некоторые ноты у них звучали одинаково! Он поднялся с четверенек, опасаясь, что жена, услышав вой, зайдет в комнату.

Жена боготворила его, но внезапные перевоплощения не любила. Называла их «превращениями». Но она понимала, что самым страшным наказанием для мужа был бы запрет на «превращения». Оставаться всего лишь самим собой? Если бы такое насилие над его природой стало возможным, он бы умер. А в свидетельстве о смерти написали бы: «Отравлен несыгранными ролями».

Конечно, ее как женщину беспокоило это неистовое требование перемен и ежеминутная потребность во лжи. Но всероссийское преклонение перед ее мужем компенсировало его выдающиеся недостатки.

Сергей нередко замечал напряженность во взгляде жены и старался оградить ее от ненужных впечатлений. А потому сейчас он вскочил с четверенек и сел за письменный стол.

Изгнав из своего ума и тела собачьи повадки и собачью тоску и дождавшись, пока сердцебиение утихнет, Сергей снова подошел к окну.

Двум героям его домашнего спектакля стало совсем худо. С неба огромными хлопьями повалил снег. Дворник, как показалось Сергею, со злобой смотрел по сторонам: его работу уничтожала белая красота. Собака, ничего не раскопав, взвыла скорбно, безнадежно. Сергей по ее интонации понял: она разуверилась, что дворник когда-нибудь пригласит ее в свой рай, в свою лачугу.

Собака метнулась во тьму и исчезла.

А узбек стоял, осыпаемый снегом. Лопата в его руках постепенно становилась похожа на посох, а он – на темнокожего южного Деда Мороза.

Репетиции шли, венчание приближалось.