Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Письма маме не были лживыми. Я не пытался в них сочинять про службу, похожую на морское приключение, чтобы мама не волновалась. Но я ей не писал ничего о том, в каком бесчеловечном и чудовищном положении оказался. Я никогда всерьёз ни на что не пожаловался. Старался, избегая лжи, не говорить правды. Очень боялся маму напугать и сделать несчастной. Я не мог, спустя годы, вдруг взять и показать то, что было скрыто за всеми теми письмами. Именно это и было невозможно.

Я стоял на сцене, мои губы проговаривали слова приветствия, а в голове со страшной, невообразимой скоростью шла работа. Я пытался найти тему, с которой можно было бы начать выступление, которое уже не могло быть таким, как я его задумал. Листочек с написанным планом моментально стал не нужен. Я взял его, аккуратно сложил вчетверо и сунул в карман.

Помню очень ясно, что ничего придумать не смог, а вступительное слово кончилось. Необходимо было начинать то, ради чего собрались люди. Можно было, конечно, сказать, что я передумал выступать, извиниться и закончить не начиная. Такая мысль мелькнула и тут же улетучилась. Я постоял долгих секунд десять молча и сел на стул.

Дальнейшее вспоминаю как сторонний наблюдатель. Мне показалось, что я отделился от себя, успокоился и стал слушать то, что само собой зазвучало моим голосом.

Копившееся и сокрытое, таинственное и сокровенное явилось и превратилось в слова.

Думал ли я прежде о том, что начал тогда говорить со сцены? Да! Конечно, думал! Много раз. Долгие годы… но не считал это хоть сколько-нибудь важным, интересным и нужным кому-либо, кроме меня. Я считал это ужасающе личным, моим и неповторимым, а значит, ненужным никому.

– Как трудно начинать… – сказал я. – очень трудно! Потому что если ты не окончательно бессовестный человек, то всегда должны возникать сомнения – а может, не говорить ничего? Может, лучше промолчать?.. Но я только что начал говорить.. И теперь уже продолжу… Но бывает наоборот… Надо что-то сказать… Обязательно! Но не получается… Не хватает решимости. Или не находятся нужные и точные слова… Вот, например…

Я сделал паузу. Маленькую. На один глубокий вдох.

– Будят тебя утром… Точнее, ты сам просыпаешься ровно за минуту до того, как тебя должны разбудить… Просыпаешься, потому что организм привык к тому, что тебя будят всегда в одно и то же время… Проснулся… А в комнате темно… Темно, потому что зима. А по утрам зимой темно… А тебе лет немного, ты учишься классе в седьмом… И через минуту придут будить… Тебе придётся встать, умыться, одеться и идти в школу… И это неотвратимо! А до ближайших каникул ещё страшно далеко… Потому что последние только что закончились…

В этот момент в зале засмеялись. Все! Вместе. Не громко. Я посмотрел на зрителей. Мой взгляд упал на незнакомого парня в первом ряду. Он улыбался и кивал головой. Кивал, как человек, желающий показать то, что согласен со сказанным. Я не ожидал смеха. Я был уверен, что ничего смешного не сказал.

– И ты лежишь в темноте, – продолжил я, – и как бы спишь, но не спишь… Слушаешь, что там, дома, происходит… А что там может происходить?.. Родители на кухне разговаривают, хлопают холодильником, позвякивают посудой, радио включили… А ты думаешь: «Может, они забудут сегодня меня разбудить? А если они забыли, то я не виноват… Это же им нужно, чтобы я ходил в школу… Мне-то не надо…»

Смех звучал почти всё время.

– Но нет… Не забыли! Ты услышал, что идут будить… А идти недалеко… Но ты успел изобразить, что ты спишь ангельским сном. Чтобы они посмотрели и пожалели… Но они зашли… Не посмотрели, не оценили… Не пожалели… И ничего не сказали. А просто включили свет и ушли…

Смех не позволил мне говорить дальше. Я вынужден был сделать паузу. А люди в зале вдруг начали шёпотом обсуждать что-то между собой…

– А этот электрический свет из лампочки… – продолжил я чуть громче, – он же мучительный… Он проникает сквозь закрытые веки… И тогда ты открыл глаза… И вот перед тобой зимняя утренняя жизнь… И вот окно… Шторы не до конца задёрнуты. Там, за окном, темно, там зима, там холодно… И где-то там… В этой темноте и холоде – школа!..

Зазвучали аплодисменты. Всего зала. На зрителей я старался больше не смотреть. Боялся невольно увидеть родителей.

– Ты откинул одеяло, но ещё не встал, а только сел в постели… Ясно представилась дорога в школу… Ядовитый свет окон кабинета русского языка… Голые деревья школьного двора… И так в этот момент захотелось сказать… «Мама… Мам… как я мог забыть!.. Сегодня же первых двух уроков нету…»

В этот момент кто-то в темноте зрительного зала громко выдохнул из себя весь воздух.

Мне потом сказали, что весь мой рассказ, всё моё то выступление длилось один час тридцать с небольшим минут. Я же этого не понял. Не почувствовал реального количества времени. Со мной слишком многое произошло, чтобы измерить прожитое тогда на сцене конкретным количеством минут и секунд.

Но я помню, что рассказывал про то, как везли меня поездом во Владивосток и проводил сравнения ощущений страха неотвратимой службы с ожиданием контрольной работы в школе, к которой совершенно не готовился.

Про остров Русский рассказ получился скомканным. Ничего страшного воспроизводить я не стал. Изобразил несколько портретов офицеров, передал их речь, беззвучно прошевеливая губами матерные слова. Все смеялись.

Но как только рассказ мой позволял свернуть с флотской темы на детские воспоминания, сам смех и тишина в перерывах между вспышками смеха становились иными. Так ещё никто не молчал, слушая меня.

Когда показывал, как, будучи салагой, драил палубу, я, бегая по сцене с мокрой тряпкой, пару раз не удержал в себе и выкрикнул матерные слова. Сам услышал, что прозвучали они неоправданно громко и слишком сильно. Но я по-прежнему будто со стороны слушал и наблюдал за тем, что говорил и делал.

Под конец я рассказал, как мой сослуживец, кореец, приготовил на корабельном камбузе собаку и как, удивляясь собственной чёрствости и бесчувственности, созревшей во мне за время службы, я эту собаку ел и даже смог оценить вкусовые особенности собачатины.

В самом финале, случайно или не случайно, я заговорил о том, что возвращение домой, если ты покинул дом, в котором прошло твоё детство, надолго, по собственной воле или по воле тебе неподвластной, невозможно. Дом остаётся в таком случае прежним, а изменяешься ты сам.

Во время этой темы собравшиеся в зале хранили такое молчание, что я, продолжая говорить и не в силах слышать столь полную тишину, стал собирать со сцены разложенную марлю. Я говорил и комкал её, тянул на себя, а она собиралась складками, не помещалась в руках.

– Я приехал в родной город, – говорил я, борясь с непослушной марлей, – и увидел, что на площади возле вокзала, с которого три года назад меня увезли… За то время, пока меня не было… За три года… На привокзальной площади вместо двух киосков появился павильон… Я увидел знакомые автобусы и трамваи… Я вспомнил номера маршрутов и по каким улицам они ходят… Мне всё тут было знакомо… Ничего особенного за время моего отсутствия не произошло… Вот только я больше жить тут, как прежде, уже не мог… И дело было не в службе… Я же понимаю, что… Ходил бы я на службу или не ходил… Жизнь всё равно пошла бы по-другому… Поэтому я не знаю, зачем рассказывал вам всё то, что вы слушали… И надо заканчивать… А я не знаю, как закончить… И чем… Потому что закончить намного труднее, чем начать… Но вот ещё одна очень важная мысль! Очень важная!..