Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

На этом месте я замолчал. Мне удалось почти полностью собрать всю марлю, смять её в бесформенный кокон и держать, одной рукой прижимая к груди. Свободной я взял со стула бескозырку и надел на голову. Зал молчал.

– Да, – сказал я, – осталась одна важная мысль… Я обязательно должен её сказать… Обязательно!..

В этот момент я стремительно обдумывал и искал слова, чтобы завершить выступление высказыванием о том, как быстро, буквально сразу, забывается и становится неважным то, о чём мечталось в ожидании возвращения домой…

Но вдруг я почувствовал, что у меня уже больше нет сил поднимать эту тему. Я понял, что не осталось вообще никаких сил говорить. Они кончились.

– Очень важная мысль!.. – всё же сказал я. – Хотя нет… Не стоит… И без того много наговорил…

Сказав это, я повернулся к зрителям спиной, взял со сцены незанятой рукой ведро, повесил его на локоть, захватил стул и медленно понёс всё это в глубь сцены. Марлю, ведро, стул. Сцена оставалась за моей спиной совершенно пустой. Голой.

Я почти видел и совершенно точно чувствовал, как это выглядело из зрительного зала. По лицу моему полились слёзы.

Зайдя в комнату за сценой, я выронил всё из рук и зарыдал. Подошёл к старому, драному диванчику, стоявшему у стены, рухнул на него, из глаз и носа потекло. В зале слышны были сильные, чёткие, как пульс, аплодисменты. Но на сцену к зрителям я не вышел. Не смог остановить рыдания. В комнате за сценой было темно.

Меня продолжали сотрясать всхлипывания, когда аплодисменты закончились. А потом в комнате зажёгся свет. В дверь вошли ребята и включили его. Они стояли, смотрели и ничего не говорили. Последним появился Женя Сытый и сразу шагнул ко мне. Он присел возле дивана на корточки, положил мне руку на плечо и заплакал. Сильно. Мы обнялись.

– Жень, Женька, – говорил я, всхлипывая и задыхаясь, – так… нельзя… Невозможно так… Это… это же не спектакль… Я не понимаю… не понимаю, что это было… Но так… Так нельзя… Понимаешь?! И по-другому… И по-другому нельзя…

В тот вечер мы больше о том, что произошло на сцене, не говорили. Никто даже не попытался. Родители, как мне сказали ребята, ушли сразу. Зрители в баре не задержались. Жена подошла ко мне, когда я уже переоделся, умылся и успокоился. По её глазам было видно, что она плакала. Я заявил, что посижу с ребятами и намерен с ними выпить. Она всё поняла и сказала, что поедет домой отпустить бабушку, которая сидела с дочерью.

Потом ушли все, кто присоединился к театру недавно. Остались только основатели. Три человека и я. Другие расстались с театром ради другой жизни.

Мы накрыли один столик в баре, сели и выпили. Разговорились. Смеялись. Темы моего отъезда и дальнейшей судьбы театра не касались. Хотя, она висела и звенела в воздухе между нами. Ребята курили одну за одной. Сигаретный дым окутал нас.

– Ну ладно, братцы! – сказал я, почувствовав, что некое время для важных слов пришло. – Я скажу речь… Прощальную… Сидите!.. А я скажу стоя… Мы многое успели друг другу наговорить за последнее время… И ещё больше успели друг о друге подумать… Вы знаете, о чём я! И мне не хочется… Мне невыносима мысль об отъезде с таким багажом… Но и извиняться я не собираюсь, потому что не за что!.. И вы не собираетесь, потому что тоже не за что!.. Я просто вам скажу… Сейчас мы допьём… Я выйду вон в ту дверь и больше не вернусь… Не вернусь тем, кем для вас был… А был я вашим режиссёром и… – я задумался на пару секунд, – был вашим режиссёром, и этим всё сказано! Мы сделали восемь спектаклей и чего только ещё не сделали… Но главное – мы сделали театр. Мы сделали театр из самих себя. Вас я сделал актёрами, а вы меня – режиссёром… Давайте выпьем!.. Сидите, вы, бога ради!..

Мы выпили и налили снова.

– И ещё… – продолжил я, стоя. – Я столько времени смотрел на вас из зала во время репетиций… Год за годом. Почти восемь лет… Смотрел и смотрел, подсказывал, давал задания и смотрел… Я знаю вас так, как никто вас не знает… Я знаю все выражения ваших лиц, все особенности мимики и родинки… Я вижу ваши настроения и усталость сразу. Мне знакомы ваши характерные жесты и детали походки. Я могу по шагам на лестнице узнать, кто из вас это идёт и сколько вчера вы выпили… Я помню все оттенки и интонации ваших голосов… И я от этого не устал… Мне страшно повезло, что это были именно вы, а не кто-то другой… Я каждого из вас когда-то позвал делать этот театр, и вы пошли… И не ушли… Ухожу я… Значит, не ошибся, когда вас позвал… Я с вами тут был абсолютно счастлив и абсолютно несчастлив… Значит, всё, что мог, я сделал… А теперь тост… Я вам обещаю, что больше театр с кем-либо делать не буду… Так хорошо не получится, а хуже делать нет смысла… Я уезжаю из Кемерово… Я хочу, чтобы театр этот, чуть было не сказал «мой», жил… Я очень ревнивый!.. Но не доставьте мне радости! Не пропадите без меня!.. А я обещаю, что постараюсь искренне за вас радоваться, если узнаю о ваших успехах… Ну и вы… Порадуйтесь за меня, если мне повезёт без театра… А если не повезёт… Не злорадствуйте!.. В случае, если про меня не будет ни слуху ни духу… Скучайте по мне! По своему режиссёру… Потому что я вас люблю!..

Мы выпили. Не обошлось без общих пьяных слёз. Сразу же, как намеревался, я в дверь не вышел. Мы ещё посидели. Ещё выпили. А потом ехал в такси домой и улыбался.

Серёжа Наседкин, Сашенька Белкин, Женя Сытый. Они не бросят театр. Мой отъезд не убьёт его. Театр «Ложа» окажется живуч. А через много лет я увижу их сильно побитые жизнью любимые рожи в кино на экране. Они начнут сниматься. Найдётся режиссёр, которому захочется видеть моих актёров в своём кино… А Женя Сытый так вообще через годы станет актёром МХТ имени Чехова, и его фотография будет висеть в фойе этого главного московского театра.

Утром я пробудился от страшной головной боли. Обнаружил себя на диване, укрытым пледом, в рубашке и брюках. Без носков. Глянул на часы, было около одиннадцати. Испугался, что что-то проспал. Но тут же вспомнил, что к какому-то определённому времени мне никуда больше успевать в моём родном городе не надо.

Дома стояла тишина. Жены и дочери не было. Я встал и потащился на кухню пить воду… В кармане брюк что-то шелестело. Я достал вчетверо сложенный помятый тетрадный листок.

– Сегодня первых двух уроков нету, мама, – сказал я хрипло.

Сразу и в полном объёме вспомнилось то, что случилось со мной накануне на сцене.

«Это что такое я вчера сделал?! Что это было?! – подумал я. – Как теперь с этим жить?..»

В начале июня мы получили деньги за нашу квартиру, и я сразу же отправился в Калининград. Летел и волновался. Очень хотел, чтобы город мне понравился. Всё было настолько решено, что, если бы город мне не понравился, пришлось бы жить в городе, который не нравится. Варианты остаться в Кемерово или поехать в Москву не предполагались.

Калининград мне понравился сразу. Всего трёх дней мне хватило ногами обойти его весь и выбрать район, в котором захотелось бы купить жильё. Я обратился к риелторам, и ещё через три дня мне предложили небольшую, но славную квартиру в довоенном, немецкой постройки доме, стоящем в дивном месте. Две тихие, зелёные улицы пересекались, и из их перекрестия градостроители устроили очаровательный сквер, окружённый четырьмя домами под черепичными высокими крышами. Как было не купить квартиру, окна которой выходили на сквер, который носил название «сквер Шопена»?!