Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Во время февральского восстания возбужденные обыватели устроили форменную охоту за полицейскими. Начальник Петроградского охранного отделения К. И. Глобачев нарисовал страшную своими подробностями картину поведения толп: «Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых разрубали шашками»[2410]. Если начальника столичной охранки можно заподозрить в крайнем субъективизме в отношении тех, кого ему по долгу службы приходилось преследовать в предшествующую эпоху, то воспоминания барона Н. Е. Врангеля, крупного промышленника, должны отличаться меньшей предвзятостью. Тем не менее его свидетельства схожи с тем, что писал Глобачев: «Ряженого городового ищут везде. На улицах, в парках, в домах, сараях, погребах, а особенно на чердаках и крышах… Во дворе нашего дома жил околоточный; его толпа дома не нашла, только жену; ее убили, да кстати и двух ее ребят. Меньшего грудного — ударом каблука в темя»[2411]. Примечательна упомянутая картина убийства невинного ребенка — распространенный пропагандистский штамп, апеллирующий к эмоциям воспринимающего субъекта и демонизирующий врага. В годы Первой мировой войны рассказы о немецких зверствах вызывали в воображении населения апокалиптические образы, среди крестьян распространялись слухи о рождении нового царя Ирода. В этом отношении эмоции Февраля во многом были настояны на слухах военного времени.

Переломным днем в отношении толп к полиции стало 25 февраля, когда при пассивной позиции войсковых частей начались нападения на приставов и городовых, однако, как правило, служителей закона не убивали, а отбирали оружие — шашки и револьверы, — при этом нередко сильно избивая их[2412]. Различных чинов полиции, пострадавших в ходе февральских беспорядков (ранены и убиты), было 73 человека (включая городовых, общее число которых в Петрограде превышало 2000)[2413]. Причем 28 из них получили травмы за первые два дня революции — 23 и 24 февраля, — когда как таковая «охота» еще не могла начаться ввиду неопределенной позиции войск[2414]. Таким образом, пострадавших городовых в столице за дни революции было не более 3,6 %.

В основе слухов — и тех, что ходили во властных кругах, и тех, что распространялись в обществе, — лежал страх, и этим они были похожи. Слухи, определявшие в качестве главного врага околоточного и городового, провоцировали ненависть к представителям власти, а затем и проявления агрессии. Тем самым пространство слухов формировало эмоциональную «триаду враждебности» — страх, гнев, ненависть — определявшую психологическое состояние революционного общества.

Особенностью этого периода можно считать повышенную возбудимость населения, на которую обращал внимание еще Л. П. Карсавин, по словам которого, петроградцы в дни революции, несмотря на различие политических взглядов, представляли собой «одну развивающуюся индивидуальность — революционное население»[2415]. Показательно, что некоторые современники с раздражением констатировали в это время проявление инстинктов толпы, выразившееся, в частности, в хождении не по тротуарам, а по проезжей части, мешая движению транспорта. Судя по трамвайному пассажиропотоку, нормальное уличное движение было восстановлено лишь к началу апреля[2416]. В такой обстановке повышалась роль устной информации, люди начинали более чутко реагировать на перемены коллективных настроений. Одной из характерных черт массовых настроений того времени была их неустойчивость: позитивные эмоции (восторг, счастье) легко сменялись негативными (страхом, отчаянием). В основе тех и других лежали определенные механизмы восприятия окружающей реальности, порождавшие гипертрофированные образы. 3 марта русский монархист, член Прогрессивного блока В. В. Шульгин записал: «Ах — толпа… Подлые и благородные порывы ей одинаково доступны и приходят мгновенно друг другу на смену»[2417].

Радостно принявшие революцию современники назвали первые ее недели «медовым месяцем», развивая тем самым аллегорию России-невесты, обвенчавшейся со свободой. Другие окрестили февральские дни «великой бескровной революцией». Некоторые участники событий отрицали имевшие место случаи насилия со стороны революционизированной толпы. Так, член ЦК кадетов А. В. Тыркова в своем дневнике пыталась представить февральские беспорядки в Петрограде в виде всеобщего восторга, безобидного праздника, отметив, что «толпа ни разу не была оскорбительна»[2418]. Схожие эмоционально-восторженные оценки, отрицавшие значительную роль насилия, сохранили записи Е. Зозули, Н. Морозова, И. Даинского, Н. Окунева и других очевидцев[2419].

Учитывая влияние погодного фактора на самочувствие людей, следует отметить, что их позитивные эмоции были усилены метеорологическими явлениями: с 25 по 28 февраля шло постепенное повышение атмосферного давления с 751 до 768 мм рт. ст., развеявшее облака[2420]. Обыватели наделяли выглянувшее солнце символическим содержанием, считая его признаком политической оттепели[2421]. Даже консервативно настроенному Б. В. Никольскому, не испытывавшему от революции никакого восторга, 28 февраля передалось приподнятое настроение горожан: «День чудесный, солнечный, — с виду сущий праздник»[2422]. Примечательно, что на солярную символику тех дней обратили внимание представители таких разных историографических направлений, как Э. Н. Бурджалов, Ц. Хасегава, Б. И. Колоницкий, упомянувшие о показательном эмоционально-символическом жесте: 25 февраля женщина подала казачьему офицеру букет красных роз.