Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
– Вы не верите слову русского генерала? – возмутился Милорадович, вытаращив свои голубые глаза.
– Нет, я верю, верю! Тысячу раз верю вам, мой милый Милорадович! – ответил Себастиани и приказал уланам расположиться параллельно Рязанской дороге.
Неряшливый Себастиани и нарядный Милорадович поехали к дороге. Они стояли рядом и смотрели на то, как из Москвы проходят обозы.
Мимо них, нахлестывая лошаденок, с испугом оглядываясь на врагов, улепетывали ни живы ни мертвы москвичи. На одной телеге среди вороха узлов сидела миловидная девушка. Она без особого страха и смущения смотрела на польских улан, горделиво подкручивавших усы, посылавших по ее адресу кокетливые улыбки и циничные замечания (которых девушка, к счастью, не понимала).
– Признайтесь, генерал, что мы, французы, предобрые люди, – сказал, улыбаясь, Себастиани. – Ведь это не относится к армии. Все это могло бы быть наше!
– Ошибаетесь! – гордо ответил Милорадович, выпячивая грудь. – Вы не взяли бы этого иначе как перешагнув через мой труп! А сто тысяч, которые там, – указал он куда-то на восток, – жестоко отомстили бы за мою смерть!
Себастиани улыбался – он не возражал: перед ним лежала Москва с дворцами и несметными богатствами, по сравнению с которыми этот нищенский обоз с миловидной мещаночкой был ничто.
У Коломенской заставы, близ старообрядческого кладбища, Кутузов слез с коня и сел на скамейку.
Подперев голову рукой, Михаил Илларионович в тяжелом раздумье смотрел на оставляемую и уходящую Москву.
Уходившие москвичи шли по полям: дорогу заняла отступающая армия. Над дорогой, над полями висели густые облака пыли, в которых померкло близившееся к закату, ставшее каким-то красным шаром, прежде яркое, радостное солнце.
Войска, выйдя из столицы, становились тут же на привал. Сегодня в полках не было слышно ни песен, ни шуток.
Полки шли молчаливые, понурые.
Зато в беспрерывном людском потоке, в разношерстной толпе москвичей, бросивших насиженные московские углы, говорили больше, чем следовало бы.
Плакали дети, причитали бабы, сокрушались мужики:
– И что с нами будет?
– Куда идем?
Выбираясь из Москвы среди войск и жителей, сбившихся в тесных улочках в одно стадо, Михаил Илларионович слушал, как доставалось и ему:
– Куда он нас завел?
– У, кривой черт!
– Что он, в полном ли уме? – честили Кутузова.
Если бы главнокомандующий был не русским человеком, ему бы, конечно, не сносить головы.
О Барклае и его отступлениях уже как-то забыли. Барклай верхом на коне стоял у Яузской заставы, сам командуя отходившими полками первой армии, наводил порядок.
Он говорил, как умел, по-русски:
– Бистрей, бистрей!
И никто уже не ругал его: москвичи не знали в лицо Барклая. А что коверкает русский язык – так мало ли у нас в армии немцев?! А войска, после того как увидали Барклая в Бородинском бою, когда он бросался в самые жаркие места боя и под ним убило пять лошадей (слухи о его геройстве уже шли разные: говорили, что не пять лошадей, а семь, что Барклай сам отбился от четырех французских драгун), – увидели его бесстрашие и самопожертвование и забыли старые подозрения.
Михаила Илларионовича не очень беспокоило то, что москвичи поругивают его: милые бранятся – только тешатся.
Главнокомандующий тревожился за арьергард Милорадовича: город большой, французы могли входить с разных застав, и не захватили бы они обозы и артиллерию арьергарда, который двигался от Дорогомиловской заставы.
Слать гонца к Милорадовичу Кутузов не мог: из Москвы через все заставы, как весенний поток, хлынул народ, и попасть в Москву было трудно. Наконец показался адъютант Милорадовича, гусарский ротмистр.
– Ну что, голубчик? – поднял голову Кутузов.
– Арьергард будет драться, ваше сиятельство!
– Так, так! – одобрительно кивал головой главнокомандующий, хотя думал обратное: некстати вступать в бой, еще не вышли все обозы и войска.
Но не успел гусарский ротмистр замешаться в людскую лавину, катившуюся из Москвы, как к главнокомандующему подскакал второй адъютант Милорадовича, черниговский драгун, с более приятной вестью: Милорадович послал к Мюрату парламентера, предлагает заключить перемирие. В противном случае грозится, что будет драться за каждый дом в Москве.
– Ай да Михаил Андреевич! Вот это молодец! – искренне похвалил главнокомандующий.
Он понимал, что угроза Милорадовича смешна, но на первый взгляд таит в себе неприятные возможности для французов. Поддастся ли на эту удочку легкомысленный Мюрат?
Фанфарон!
В войне с французами, где авангардом командует Мюрат, нужен именно такой командир арьергарда, как Милорадович, а не Платов. Милорадович подходит Мюрату: оба – рыцари, оба – актеры.
Михаил Илларионович представил себе Милорадовича: небось одет в новенький генеральский мундир, золотые эполеты, лента через плечо. Конечно, чисто выбрит, надушен, как на бал, и, может быть, еще, для пущей важности, на горле какой-либо дорогой шарф – это Милорадович любит, и это тоже в духе щеголеватого, любящего наряды Мюрата.
Жаль вот только, что Михаил Андреевич не научился правильно изъясняться по-французски – говорит чуть получше Уварова, «жё сира». И то сказать: Мюрат и этак по-русски не знает, как Милорадович по-французски. Говорят, неаполитанский король научился у казаков хлесткому русскому бранному слову да еще знает «пасибо».
Прошел еще час в ожидании.
Выстрелов со стороны Дорогомиловской заставы не слышалось.
Поток войск из Москвы прекратился. Уже выходили пехота и артиллерия арьергарда.
Михаил Илларионович волновался: ну что же, как там разговоры о перемирии?
Наконец примчался адъютант Милорадовича. Привез необыкновенно радостную весть:
– Милорадович выговорил перемирие до семи часов утра. Улестил, пустил французам пыль в глаза, обвел вокруг пальца.
У Кутузова отлегло от сердца: «Ай да Михаил Андреевич!»
Недаром Кутузов любил его и звал Милорадовича «моя возлюбленная».
Армия, расположившаяся на биваке у Москвы, поела каши, немного отдохнула и могла двигаться дальше.
Главнокомандующий велел армии идти к Панкову – до Панкова пятнадцать верст, к ночи дойдут.
Войска снялись с места, а коляска главнокомандующего все еще стояла у кладбища.
Михаил Илларионович ждал, когда же французы войдут в Москву.
Уже вечерело, в какой-то церкви ударили ко всенощной, и тут к Кутузову подъехал на усталом, измученном коне Карлуша Толь. Он наклонился к Кутузову и тихо сказал:
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!