Паранойя - Виктор Мартинович

Протокол возвращен в управление аудирования с резолюцией «повтори, аудиодекриптация».

Министерство госбезопасности

Повторную расшифровку аудирования объекта

«Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7»

от 4 октября выполнил ст. on. уп. Цупик Е. П.

Гоголь встретил Лису на микрофоне 2 словами: «Курица в ананасах там». После еды пошли на микрофон 1, где наблюдаемые ок. 1 часа издавали звуки страстного, животного происхождения. Разговор завел Гоголь.

Гоголь. Расскажи мне про детство.

Лиса. Я выросла в городе Кобрине, осененном колесом обозрения. Это была главная постройка Кобрина, колесо возвышалось над ним, как ратуша над стареньким европейским городком, и у меня до сих пор ощущение, что жизнь в Кобрине неким тайным образом регулировалась с этого колеса, рисовавшегося на закатах мрачным паучьим силуэтом. В Кобрине я закончила среднюю школу и уехала поступать в город Минск. Там мое детство закончилось.

Гоголь. Я ведь не анкету у тебя спрашиваю. Скажи, что ярче всего помнишь из детства? Какой образ приходит в голову при слове «детство»?

Лиса (после долгого молчания). Наш дом был деревянным, трехэтажным, на пять семей: такие строили сразу после войны. Он гнездился в зарослях шиповника, и перед ним была лужайка с малюсенькими розами, бабушка их поливала и подрезала. Я там однажды видела настоящего ежа: он бежал трусцой, как собака, и настолько не вязался с картинкой ежа в букваре, что я уже тогда заподозрила, что взрослый мир — сплошное вранье.

Гоголь. Что детский мир, придуманный взрослыми, вранье, ты хочешь сказать?

Лиса. Нет. Именно взрослый мир вранье, а не детский. К детскому миру у меня до сих пор никаких претензий нет. Дом был на глиняном обрыве, внизу — овраг с пересохшим ручьем, овраг, поросший такой пекучей крапивой… Однажды в овраге появился старый автобус, с которого буквально за ночь сняли все полезное: колеса, двигатель, радиатор. Осталась только кабина с рулем и кучей кнопок. Я буквально переселилась в него. Я помню, что дверь открывалась таким рычагом, до которого я едва доставала, а по центру приборной доски был огромный, с мое лицо, спидометр, стрелка которого двигалась по мере того, как я разгонялась. Теперь уже не вспомню, удавалось ли мне на нем взлететь… Я возила на автобусе совсем немного людей: старого пенсионера–соседа, который все время ходил в коричневом костюме, прямой, добрый, да таким и умер. Папу с мамой, которых я уже тогда толком не помнила. Девочку из соседнего дома, которая не могла ходить — у нее было что–то с ногами. И она сидела у окна и постоянно смотрела вниз, а я срывала розы и выкладывала перед ее глазами слова: «папа», «мама» — два парных слога, которых у меня никогда не было.

На приборной доске было два круглых, выпуклых индикатора зеленого и красного цвета. Когда солнце попадало на них, они загорались таким рубиновым, таким изумрудным оттенками, которые я позже видела лишь у Шагала. Перезимовав, автобус провалился крышей, в нем стало мокро и неуютно, к тому же кто–то свинтил руль, просто ради прихоти, — он валялся рядом, беспомощный, как сбитое машиной животное. Я еще некоторое время ездила, но это давалось все сложней, воображение как будто закостенело, и переключатели теперь не загорались драгоценным сиянием, да и в спидометре кто–то разбил стекло и вытащил стрелку. Взрослый мир, с настоящими машинами и полетами, оказался полной фальшивкой… Твой ход.

Гоголь. Рассказать тебе о детстве?

Лиса. Что первое приходит тебе в голову при этом слове: «детство»?

Гоголь. Дай подумать. Чернильная синева ночи…

Лиса. Чернильная синева? Это как?

Гоголь. Это как взгляд в чернильницу на просвет.

Лиса. Чернильница. Это бутылка с плодово–ягодным вином? Краситель для принтера? Метафора немножко скисла. Ее прибил прогресс!

Гоголь. Хорошо, темно–синяя, похожая на окантовку ярлычка Internet Explorer синева ночи…

Лиса. Ладно, хватит дурачиться. Я не буду перебивать.

Гоголь. Чернильная чернота ночи, с хрусталем созвездий над головой, и мама, огромная, теплая мама подставляет горячий, живой сосок, наполненный сонным молоком, но сосок еще нужно нащупать среди покрывшегося ледяной коркой, заиндевевшего меха. Тыкаешься в него своим влажным носом, и сгораешь от нетерпения, и мерзнешь, и дрожишь. Чуть позже — ныряние в полынью, трепетные вздрагивания враз перекушенной рыбины во рту, фосфоресцирующее, как будто на компьютере нарисованное, полярное сияние над головой, и главное — осознание того, что, какой бы долгой ни была жизнь, рыба в океане и мерцание сияния над головой не кончатся никогда… Блин, ну что ты делаешь!

Лиса. Анатолий Невинский: родился в семье полярных медведей, а общению с дамами учился в Институте картофелеводства, но я ведь с тобой серьезно! Я была с тобой искренна! Искрометно искренна!

Гоголь. А я тебя не скидывал с кровати.

Лиса. Давай рассказывай, медведь. И без дурашеств! Ну, серьезно!

Гоголь. Солнечный зайчик на огромных досках пола. Сонный полдень, мама готовит на кухне, а дома — такая тишина, что слышно, как трутся друг о друга пылинки в луче света. Хотя нет, не трутся, скорей — сталкиваются с едва слышным стеклянным звоном. Я лежу в солнечном пятне на полу, полностью в него поместившийся, закомпонованный, заключенный в него. Закрываешь глаза и видишь изнанку собственных век — ярко–красное марсианское марево в бесформенных радужных пятнах. Я, наверное, играл тогда в каких–нибудь солдатиков, но все ушло: остался только яркий, теплый, но не горячий свет, обнимающий меня на полу. Сейчас, пожалуй, для меня этот образ наполнен почти религиозным смыслом: я и солнце. Солнце не изменилось, даже доски пола все на своем прежнем месте, но эта детская открытость новому, не нуждающемуся в интерпретации, — ушла. Условно говоря, мне не лежать больше в том пятне света, не лежать с теми же мыслями, теми же сказочными замками, рисовавшимися в оранжевых облаках внутренней поверхности век.

Лиса. А давай встретимся в городе. По–настоящему, в реале.

Гоголь. В смысле?

Лиса. Устроим себе классическое свидание. Тихая прогулка, макиато в кафе.

Гоголь. Ну. Это как–то не приходило мне в голову. Ты помнишь, за нами могут следить? Помнишь, как боялась прослушки? Нас же моментально опознают — идентифицируют камеры слежения или просто мои топтуны сообщат, что у меня — новый контакт. Если до сих пор не знают.

Лиса. Давай придумаем, как их обмануть. Я хочу идти по улице, кутаясь в твое плечо. И чтобы шел дождь, и чтобы по отдельности было холодно, а вместе — тепло.

Гоголь. Нужно подумать. Но, что бы мы ни придумали, вероятность того, что мы сможем разгуливать по городу незамеченными, довольно мала… Помнишь, как быстро к нам приклеился тот рыжий боров в гавайской рубашке на генеральной репетиции? Так что вся эта затея — безумие. Но мы можем наметить маршрут и прогуляться по нему с разницей в час. Сначала ты, потом — я. А потом соберемся здесь и обсудим… Хотя такое поведение тоже будет подозрительным. Мы можем прогуляться так: ты в субботу, в восемь вечера, я — в воскресенье, в восемь вечера. Наши глаза будут видеть одно и то же — прохожих, огни машин, фонари, воздух, ветер… Мы будем как бы вместе.