Роза Тибета - Лайонел Дэвидсон

к этой злой горе, потому что он еще раз рассказал о счастье нижнего пути. Хьюстон подумал, что им все равно лучше держаться гор.

Мальчик принял его решение с самой сдержанной улыбкой и, поев, с мрачным видом вернулся к столу. Хьюстон сам довольно долго не спал. Его болезнь и дни скитаний высоко над облаками сделали теплый мир, который он оставил позади, удивительно далеким. То, что мальчик должен был спуститься в него и вернуться снова, всего за три или четыре приема пищи, пока он лежал со своими мыслями в голом и замкнутом мире спального мешка и спиртовки, странно тронуло его.

Все это продолжалось там, внизу, на другом плане существования, как непрерывный фильм в каком-то нижнем зале; он почти мог чувствовать приглушенные вибрации, поднимающиеся через мили скал к его распростертому телу, неподвижно лежащему на крыше этого другого мира, где все еще светило солнце и небо было чистым.голубые и зеленые поля, и человеческие термиты тепло и непрерывно занимались своими делами.

Через некоторое время он сам спустился, чтобы посмотреть поближе, и оказался ночью на Фицморис-Кресент. Он вошел в квартиру и фамильярно обошел ее, открывая двери и включая свет. Он помнил каждый ее уголок. Он помнил ее запах. Это снова сделало его беспокойным, прежним одиноким беспокойством лета, и он снова вышел, закрыв за собой дверь, и спустился на Кенсингтон-Хай-стрит. На тротуарах толпились люди, и он шел с ними мимо освещенных окон магазинов Джона Баркера, Дерри, Тома и Понтингса. Маяки Белиши мигали, длинная двойная линия из них, не совсем в фазе. Он увидел, что шел дождь, потому что дорога блестела. Он был переполнен транспортом. Он не знал, куда идет, и он не хотел, чтобы была ночь, поэтому он сделал усилие, и наступил день.

Он был в лодке, на озере, и он подумал, что это, должно быть, в Риджентс-парке, потому что он нигде больше не греб с ней, и она смеялась над чем-то, что он сказал. Он сам смеялся, и он погрузил весла и сделал передышку, глядя на нее. Она была очень смуглой. Накануне в Роухемптоне она была очень смуглой. На ней был короткий воротник. У нее была новая помада, оранжевая. Он чувствовал запах солнца на воде и на лодке и приятный запах собственного пота. Небо было высоким и голубым, и это продолжалось в течение нескольких дней, и у него была идея, что она вернется с ним в квартиру. Ее платье, белье, было зеленоватого цвета, свежевыстиранное, выглаженное, и он мысленно подбирал цвета, необходимые для создания этого оттенка, и в то же время представлял, как она гладит его, почему-то в солнечной комнате, ранним утром, стоя очень высоков тапочках и простом нижнем белье, длинноногая, девичья. У него развязался шнурок на ботинке, и она наклонилась, чтобы завязать его для него, и он увидел, как ее грудь разделяется под платьем, и почувствовал первый, затаивший дыхание, игольчатый укол; и из своего замерзшего верхнего мира снова насладился им. Но он знал, как это продолжалось, и почувствовал печальную вину и ушел.

Он подошел к двери, открыл ее и включил свет. - Кого ты ожидал увидеть в своей спальне? - спросила она у него за спиной. Он сказал "Феи" и повел ее в гостиную. Он хотел взять у нее пальто, но она вжалась в меховой воротник, и он сказал: "Ты самый холодный человек, которого я знаю. И она сказала: вот почему мне нужно так много разогрева, чудо-мальчик. Он подумал, что это был первый раз, когда она пришла в квартиру. Она сказала: "Ты заманил меня на кофе – полагаю, я должна его приготовить". Он сказал, если ты сможешь, и она искоса посмотрела на него таким любопытным взглядом. О, я способен, чудо-мальчик. Способный и желающий.

Он с уверенностью помнил, что это было в первый раз, из-за его волнения. Он был немного напряжен, и девушка тоже, и он подошел к ней сзади на кухне и обнял ее. Она сказала, эй, как насчет этого кофе. И он сказал, что насчет этого. И она сказала, когда его руки задвигались, да, как насчет этого, но скорее как комментарий, чем вопрос, и они пошли в гостиную. Выходя, он выключил свет, но включил электрический камин. Перед огнем была область мягкого сияния, и он отправился туда исследовать ее. Он тщательно исследовал ее, и ее зубы блеснули ему, когда она улыбнулась в розовом свете костра, и они вдвоем, затаив дыхание, корчились в течение долгих волнующих минут. И здесь, конечно, не было ничего, кроме удовольствия, каждый из них расширялся в страстном наслаждении другим, ограниченные отношения, которые давали только удовольствие.

Но он знал, что это не так, и что это не так, потому что он предавал, и, вероятно, она предавала, и за светом костра были горечь и боль; поэтому он оставил их наедине с этим и вернулся. Он думал, что вы не можете выделить приятные кусочки головоломки, потому что удовольствие было относительным, и ни один из кусочков не был особенно значимым или стоящим, если только шаблон не был стоящим. Он не думал, что ему удалось найти достойный образец; и теперь он не знал, нужен ли он ему.

Лежа на крыше, он отчетливо ощущал топчущуюся неразбериху в зале внизу; мелькающие пятнышки, мечущиеся туда-сюда по забытым делам, останавливающиеся, чтобы заняться любовью, построить структуры и снести их, установить правила и изменить их, создать новые устройства, чтобы облегчить поручение,и на каждом представлении пытался выяснить, в чем состояло поручение.

Он видел, как легко на этой высоте обрести объективность, и он знал, что не хочет снова потеряться в душной неразберихе внизу. Он подумал: остаться в этом высоком мире спокойного тумана и леденящей тишины; и вскоре осознал, что он не был ни спокойным, ни неподвижным. Ринглинг яростно тряс его в сумке.

‘ Поднимается ветер, сахиб. Нам лучше двигаться сейчас.’

Он обернулся, мрачно. Было четыре часа утра. Ветер всасывал и стонал, как пылесос, у входа в пещеру. Была зажжена маленькая лампа, и мальчик включил спиртовку. Хьюстон съежился от внезапного смертельного холода и натянул сапоги и стеганую куртку, спотыкаясь в тусклом свете пещеры. Он прополоскал рот талым снегом, свернул свою постель и, съежившись, сидел на ней, попивая чай и цампу.

Мальчик пинком оживил мула и кормил его. Он молча выполнял свои обязанности, серьезный и неулыбчивый.