Вегетарианка - Ганс Хан

Только раз ей удалось увидеть дома блеск в его глазах. Чиу уже исполнился годик, и ребенок начал потихоньку ходить. Вынув камеру, ее муж начал снимать сына, шагающего на неуверенных ножках посреди гостиной, освещенной солнцем. И как Чиу бросается ей в объятия, и как она целует его в макушку, тоже снял. Его глаза светились доселе неизвестным ей жизнелюбием, когда он говорил:

– Может, вставить анимацию, как у Миядзаки, чтобы с каждым шагом Чиу распускались цветы? Или нет, лучше, если за ним будет взлетать рой бабочек. А в этом случае фильм получится хороший, если снять его на лужайке.

Он научил ее включать видеокамеру и, показывая только что отснятые кадры первых шагов сына, с воодушевлением сказал:

– Ребенка надо одеть в белое, и ты тоже должна быть в белом. Нет, не то. Не знаю, может, наоборот, будет лучше смотреться поношенная одежда? Да, это лучше. Прогулка бедной матери с сыном, и при каждом несмелом шаге ребенка из-под его ног, как чудо, вылетают яркие бабочки…

Однако на лужайку они не пошли. Вскоре Чиу подрос, и при ходьбе ножки его больше не заплетались. Фильм, в котором вслед за ребенком порхают бабочки, остался лишь в ее воображении.

С какого-то времени он стал уставать еще больше. Все время торчал в студии, порой не ночевал дома, для него перестали существовать выходные и праздники, однако по нему не было видно, что он завершает новую работу. Его кроссовки покрывались слоем пыли от бесконечных блужданий по улицам, но все продолжалось, как прежде. Случалось, проснувшись на рассвете, она входила в темную ванную и вздрагивала от испуга. Вернувшись домой неизвестно когда, он в одежде ложился в ванну и засыпал, свернувшись калачиком.

– А у нас есть папа?

Этот вопрос ребенок иногда задавал после его ухода из семьи. Впрочем, когда они жили вместе, он каждое утро спрашивал тоже самое.

– Нет.

Она отвечала коротко. А про себя добавляла: «Никого нет. Есть только ты и я. До каких пор так будет продолжаться?»

* * *

Корпуса больницы выглядят тоскливо и жалко. Серые кирпичные стены, промокшие под дождем, кажутся массивными и более темными, чем обычно. Окна палат на втором и третьем этажах закрыты металлическими решетками. В ясные дни в них редко кого можно увидеть, но сегодня маячат белые лица нескольких пациентов, которые смотрят на дождь. Бросив взгляд на окна третьего этажа пристройки, там расположена палата Ёнхе, – она направляется к входу, ведущему к регистратуре, магазину и комнате для свиданий.

– У меня назначена встреча с доктором Пак Инхо.

Работница отдела узнает ее, здоровается. Она складывает зонтик, с которого капает вода, и садится на длинную деревянную скамью. Лечащий врач должен спуститься в комнату для консультаций, и она, ожидая его, как всегда, поворачивает голову и смотрит на дзелкву во внутреннем дворе больницы. Оно старое, это дерево, и выглядит лет на четыреста. В ясный день дзелква расправляет все свои многочисленные ветви и, отражая солнечные лучи, кажется, что-то говорит ей, но сегодня, залитая дождем, молчит, как сдержанный человек, спрятавший в себе слова, которыми хотел бы поделиться. Кора на нижней части ствола старого дерева вся промокла, под ним темно, как вечером, листья на тонких ветках беззвучно дрожат, отдавшись во власть дождя. На образ дерева, как привидение, наслаиваются очертания Ёнхе, и она тихо пронизывает взглядом лицо младшей сестры.

Она надолго закрывает красные от переутомления глаза, потом все же открывает их. В поле зрения по-прежнему только старое дерево. После той ночи Чиу выздоровел и снова пошел в детский сад, однако ей самой до сих пор никак не удается наладить нормальный сон. Вот уже третий месяц она спит не больше часа, просыпается и с трудом засыпает опять, так же лишь на короткое время. И всю длинную ночь ей только и остается удалять из памяти, словно растирая в порошок черепки глиняной посуды, голос Ёнхе и лес, заливаемый черным дождем, свое лицо и текущую из глаза алую струйку крови.

Отказавшись наконец от попыток уснуть, она встает примерно в три часа ночи. Умывается, чистит зубы, готовит еду, наводит порядок в каждом закутке квартиры, однако стрелки на часах, словно к ним привесили тяжелые гири, не спешат двигаться вперед. Она заходит в комнату мужа, слушает музыку, записанную им на диски, или начинает описывать круги, положив руки на талию, как раньше делал он, или ложится в ванну в одежде, поджав под себя ноги, и впервые у нее появляется ощущение, что его можно понять. Должно быть, у него не хватало сил даже раздеться. А отрегулировать горячую воду и принять душ, тем более. Она осознает, что именно это изогнутое и узкое пространство, как ни странно, было для него самым уютным местом во всем доме площадью сто пять квадратных метров.

«Когда все пошло не так? – иногда спрашивает она себя в такие минуты. – Когда все это началось? Точнее, когда все начало рушиться?»

Ёнхе стала вести себя странно примерно три года назад, неожиданно ударившись в вегетарианство. Сейчас этих вегетарианцев полным-полно, но что особо отличало Ёнхе от всех остальных, так это неясность мотива, из-за которого она отказалась от мяса. Она худела так стремительно, что нельзя было смотреть на нее без боли, и при этом почти не спала. Все и раньше считали ее тихой и спокойной, но она совсем замкнулась в себе и так мало говорила, что врач не смог найти с ней общий язык. Ее муж, конечно, рассказал о таких странностях, заставив всю семью переживать за дочь и сестру. В это время они как раз переехали в новую квартиру. На новоселье собрались все родственники с детьми, и за обедом отец дал Ёнхе пощечину, силой раскрыл ей рот и запихал туда кусок мяса. Глядя на младшую сестру, она дрожала всем телом, словно это ее ударил отец. А затем, оцепенев, наблюдала, как у Ёнхе вырвался крик дикого животного, как она с отвращением выплюнула мясо, как схватила нож для фруктов и полоснула по своему запястью.

«Можно ли было помешать этому? – нет-нет, да и задавала она себе вопрос. – Могла ли она в тот день удержать руку отца? Не дать Ёнхе схватить нож? Помешать тому, чтобы муж взвалил на свою спину залитую кровью Ёнхе и помчался с ней в больницу? Уговорить зятя не бросать жену так безжалостно сразу после ее выписки из психиатрической клиники? И могла ли она не допустить того, о чем даже вспоминать не хочется, того, что сотворил ее муж с Ёнхе, – эту беду, которая вылилась в дешевый скандал? Могла ли она предотвратить все это – разрушившее, как гору из песка, жизнь всех близких ей людей?»

Она и знать не хочет, какое такое вдохновение черпал муж из маленького сине-зеленого монгольского пятна, оставшегося на ягодице Ёнхе. В то осеннее утро она принесла сестре приготовленные для нее салаты и увидела сцену, которая казалась выше ее понимания, не вмещалась в рамки здравого смысла. Накануне ночью он расписал свое тело и тело Ёнхе пестрыми цветами, а затем снял на камеру сцену совокупления.

Могла ли она помешать ему? Не проглядела ли первые признаки, по которым поняла бы его намерения? Не могла ли более убедительно донести до его сознания, что Ёнхе больна, что она проходит курс лечения?