Океан для троих - Реджи Минт

когда мы оттуда выберемся, они нам пригодятся. Если вы думаете, что после того, как вы угнали один фрегат и взорвали еще два, армия оставит вас в покое — то вы плохо знаете флот Его Величества.

— И не хотел бы знакомиться ближе. Неприятные вы люди.

Фиши все-таки раскурил трубку, а Дороти отправилась к орудиям.

К полудню обе неисправные пушки были готовы совершить как минимум по три залпа каждая. Помощники оказались толковые, и пока Дороти приподнимала стволы с лафетов и держала на весу, абордажники споро эти самые лафеты чинили. И по окончании работы все трое смотрели на Дороти с куда большим уважением, чем до починки. Что льстило самолюбию, но не давало впадать в грех самообмана — это не ее команда, и впечатлять этих воров, греховодников и убийц ей ни к чему. Тем более талантом, за который тебя чуть не сожгли на костре.

Закончив, она вернулась в каюту, рассчитывая вытрясти из Морено все, что тому известно о Гряде, но вышло иначе. В каюте ее ждали бледный от волнения боцман Саммерс и хирург Хиггинс, черный от усталости.

Дороти приготовилась к плохим вестям.

Оказалось, что почти сразу после ухода Дороти лихорадка у Морено усилилась, и ее не удавалось сбить ни лекарствами, ни обтираниями. Рана на боку вновь открылась, мало того — появился дурной запах, а края воспалились и почернели.

Морено впал в беспамятство и в себя более не приходил. Лежал бледный, точно не человек, а восковая кукла.

Хиггинс отмерил какие-то капли и приготовил нож — собирался отворять кровь. Саммерс сидел рядом со своим кэптеном и читал молитву.

— У нас есть жрец на борту? — тихо спросила Дороти, окинув взглядом всю картину. Ясно, что счет тут шел на часы — загнивающая рана провоцировала лихорадку и не давала внутренней силе сомкнуть края разреза. Как жаль, что их совместный путь заканчивается так быстро. При всех недостатках Морено был таким живым и горячим, что стылый холод, копившийся в груди столько лет, отступал от этого жара. — Уходить без обряда негоже даже пирату.

— Два года храмовой школы, — глухо отозвался Саммерс. — Сан я не принял.

— За что выгнали? — спросила Дороти просто так, чтобы нарушить зловещее молчание, которое повисло в каюте.

Саммерс мрачно глянул в ответ и рассеянно потер широкие ладони. Видеть его, такого огромного и мощного, растерянным и разбитым было странно. Так же странно, как и сознавать, что за своего кэптена тут любой пойдет и в огонь, и в воду. Подобная преданность корсару удивляла. И вызывала зависть. Саму-то Дороти команда “Свободы” продала легко и непринужденно, стоило только поманить деньгами и пугануть костром. Хотя Дороти считала себя не худшим капитаном, но видимо, просто хорошо обращаться с людьми и закрывать их своей грудью недостаточно. Нужно что-то еще, чего у нее нет. И дело тут даже не в том, что она женщина. Женщин на флоте много. Вон, даже в команде Морено — трое. В чем-то другом тут секрет.

— Удавил главного жреца, — наконец ответил боцман.

Дороти решила не уточнять — шутит тот или нет.

— Ночью рана выглядела не так плохо, Морено был в сознании. Я давала ему хинин и готова поклясться — дело шло к улучшению. Почему стало хуже?

Хиггинс в раздумьи пожевал губами и, осторожно косясь на боцмана, предположил:

— Я слышал про дона Гильермо всякое. И среди всякого не было доброго. Думаю, на лезвии клинка, которым ранили кэптена, был яд. Что-то сильное, но не быстрое. Мучительное. Сама по себе рана страшна, но не смертельна. Страшно то, что в нее попало. Второй порез нанесли кортиком — и он чист.

Саммерс скривился, точно от зубной боли, и вышел из каюты, хлопнув дверью.

— Будет себя казнить, за то, что сразу не заставил кэптена промыть рану, — вздохнул Хиггинс.

— Сколько у него времени? — уточнила Дороти, которую мутило от запаха лекарств.

А еще очень живо вспомнилось собственное детство, заполненное этой вонью под завязку.

— Вечер. Ночь. Не больше.

— И шансов нет?

Хиггинс покачал головой:

— Если только не совершится чудо. Но боги немилостивы к пиратам.

Дороти еще раз взглянула на Черного Пса, который так недолго пробыл ее спутником, но успел принести с собой столько всего, что предыдущая жизнь стала казаться пресной, как каша в казарме. Захватила из каюты оружие и вышла вон — нужно было поговорить с Саммерсом до того, как они подойдут к проклятым скалам.

— Фиши сказал, что ты больше всех знаешь, что там происходит. На Гряде, — Дороти нашла боцмана на корме.

Тот уставился в море невидящим взглядом и вертел в руках простой медный медальон на шнурке.

— Там ждет беда, — глухо отозвался Саммерс, отбрасывая вежливость. — Туда рвутся умники — такие как ты, мэм, такие как Рауль, в поисках короткой дороги, а потом платят и никак не могут расплатиться. Но ты же мне все равно не поверишь, да?

— Сколько раз Морено ходил этим путем? — задумчиво спросила Дороти.

— Больше двадцати.

— И ты вместе с ним?

— Да.

— В трюме, с залитыми воском ушами, как все?

— Верно. Потому что первый раз Рауль шел через Гряду с другой командой — и оказался один на борту своей “Каракатицы”. И куда подевались остальные, он никогда не рассказывал.

— Мне еще что-то нужно знать, прежде чем я закрою за вами замки трюма?

— Рауль часто говорил, что совершил ошибку, тогда, в самый первый раз. Что у него забрали нечто, без чего каждый вдох как пытка.

— Кто забрал?

— Сирены, — сказал Саммерс. — Не спрашивай, кэптен никогда не говорил о том, какие они, опасны ли и что просят за проход…

— Опасны. “Лючия” так и не вышла из этих скал. На ней было триста человек команды.

— Откуда тебе знать, командор? Может, и вышла. С одним человеком на борту, — Саммерс еще раз тяжело вздохнул и ушел, оставив Дороти гадать о будущем.

И вспоминать прошлое. Потому что перед глазами стоял улыбающийся Доран — такой, каким она проводила его в последний рейс — сияющий, в новой форме, которая еще даже не замялась на рукавах. Такой бесконечно счастливый, что сердце замирало. Как он тогда шутил, что вернется с сундуком золота и вместо того, чтобы, как ожидала его маменька, жениться на кузине, сманит Дороти на свой корабль, и они будут вместе бороздить волны.

Его каштановые вьющиеся волосы все время норовил растрепать ветер, а в серых глазах плясали лукавые огоньки. Он шутил и острил почти до самого отправления, а потом стал серьезен на