Демонтаж - Арен Владимирович Ванян

исчерпывающие проверки в связи с фактами нарушений закона – как в отношении застройщика и собственников, так и в отношении чиновников, в действиях которых есть признаки коррупции и других преступлений. – Серго управлял толпой, словно дирижер оркестром. – Я обращаюсь к общественности: остановим беспредел! Нельзя рисковать человеческими жизнями! Нельзя потворствовать правовому произволу! Нельзя уничтожать историю! Ереван – не только камни. Это сердце нашей родины. Всеми законными методами я, мы, все ереванцы, защищающие родную культуру, добьемся правды и справедливости! Я обещаю это! Хватит нас обманывать! Хватит!» Толпа тотчас захлопала и заскандировала: «ХВА-ТИТ! ХВА-ТИТ! ХВА-ТИТ!»

Как раз в эту минуту подъехал черный «гелендваген». Из него вышел высокий, внушительного вида мужчина в длинном черном пальто. Теперь радостно загудела группа ветеранов. Мужчина в пальто подошел к арке и, словно вышедший на ринг боксер, смерил взглядом Гумбакяна. Сако поднял голову и коснулся плеча Седы. «Это Камо», – прошептал он. «Где?» – спросила Седа. «Прямо у входа стоит». Седе не хватало роста, чтобы разглядеть. «Я подойду поближе», – сказал Сурен. «Подожди, я с тобой, – сказал Сако и, на миг обернувшись, добавил: – Сейчас вернусь». – «Сако!» – воскликнула Седа. «Не переживай», – ответил он, крепко сжав и выпустив ее руку. Им с Суреном пришлось протиснуться мимо плотно стоявших людей, и Сако разглядел через головы протестующих знакомое лицо. Это в самом деле был Камо. Сако почувствовал, что кто-то трогает его за плечо. «Разве вы не от застройщика? – спросила женщина средних лет. – Ведь вы были со строителями, я видела вас». – «Не знаю, о чем вы», – ответил Сако и отвернулся. Камо уже отвечал Гумбакяну. «Вы, конечно, красиво говорите, – сказал он, – но, вероятно, даже не подумали, для кого этот дом строится? – Камо медленно, солидно повернулся в сторону ветеранов, указывая на них. – Война еще не кончилась, а мы уже ведем себя как свиньи, – продолжал он, опять обращаясь к Гумбакяну. – Такие, как вы, угрожают национальной безопасности Армении и Арцаха. Вы перечеркиваете усилия армянских патриотов, наших солдат, погибших на фронте, перечеркиваете все, чего достигло наше государство и армия. – Камо показал журналисту, чтобы подошел поближе. – От лица „Нью-Кэпитал-групп“ я официально заявляю, что строящийся жилой комплекс предназначен исключительно для ветеранов Арцахской войны, для наших благородных воинов и патриотов. С этого дня наша компания, помимо строительства зданий для жертв землетрясения, займется строительством домов для ветеранов. Прошу, пожалуйста, принять это к сведению». Несмотря на радостный рев и крики со стороны ветеранов, журналист, цинично улыбаясь, спросил у Камо: «А какой у вас личный интерес в этом?» – «Личный интерес?! – делано опешил Камо. – Люди просили у меня помощи, о каком личном интересе может идти речь? Я думал, вы порядочный журналист, а вы, оказывается, из этих… – Камо повел рукой, будто от журналиста воняло. – Я никогда никому не отказывал в помощи. Всегда был готов отдать всё – и время, и деньги – ради Еревана и ереванцев. Тут не может быть речи о личном интересе. Родина превыше всего. Сначала Армения, потом каждый из нас». Сако не верил своим ушам. «Теперь понятно, – думал он, – все понятно. Хочет выглядеть спасителем». Какая-то старуха показывала своему деду на Сако пальцем: «Этот точно из них. Я его видела». – «Господи боже мой, – воскликнул Сако, – да клянусь же, не понимаю, о чем вы!» В этот момент Гумбакян, задыхаясь от гнева, выкрикнул Камо в лицо: «Лжец!» Толпа протестующих мигом подхватила: «ЛЖЕЦ! ЛЖЕЦ!» Камо сделал вид, что не слышит, и пошел в сторону джипа. Сако протиснулся за ним и ухватил за рукав пальто. «Где Рубо?! – выпалил он. – Где он?» Камо всмотрелся в перекошенное лицо Сако и высвободил руку. «Отвечай! – выкрикнул Сако, но не успел получить ответ – в голову Камо прилетела бутылка с водой. «Лицемер! – услышал Сако за спиной. – Мы воевали не ради твоих подачек!» Сако догадался, что бутылку бросил Сурен. Ветераны растолкали милиционеров и устремились на них. Сако успел процедить студенту: «Убирайся». И тотчас один из ветеранов схватил его за горло. Подоспевшая милиция разнимала дерущихся, без разбору нанося всем удары дубинками. Брошенный кем-то камень разбил лицо одному из милиционеров. Потасовка стала общей. Сако пытался выбраться из месива, думая только о Седе. И в эту минуту раздался выстрел. Испуганная толпа на секунду замерла, а затем рассеялась. Над проспектом зазвенел женский вопль. Люди в ужасе закрывали лица руками. На асфальте с простреленным животом лежал молодой человек. Сако застыл. Седа замерла в шаге от тела. Профессор Тер-Матевосян растолкал людей и упал на колени рядом с раненым, поддерживая его под голову. «Суро, Суро…» – забормотал он, потом повернулся к людям и приказал немедленно вызвать скорую.

На Нине было нарядное черное платье с вырезом на груди. Розовая помада шла к ее пухлым губам. Тесная кухня коммунальной квартиры была забита людьми, электрическая лампочка работала от автомобильного аккумулятора, из советского приемника лилась разухабистая русская попса. Праздновали день рождения друга Вазгена. Нина видела, что все уже навеселе. Она не отставала: Вазген постоянно подливал ей вина, Нина быстро осушала бокал за бокалом и слушала застольный разговор, время от времени поддакивая. Поглядывала то на Вазгена, то на толстого именинника в белом костюме и полурасстегнутой рубахе; на его лохматой груди болтался массивный золотой крест. Именинник чокался со всеми, пил водку, закусывал огурцом и то и дело бросал взгляды на Нину. От его взглядов ей становилось тревожно. Стол то и дело накрывали волны хохота. За час Нина выпила четыре бокала, но не остановилась и продолжала уже не считая; она проглядела момент, когда Вазген начал добавлять ей в вино коньяк. Именинник все неотступнее пялился в вырез ее платья; Вазген все чаще терся коленкой о ее бедро и нашептывал ей на ухо пошлости; Нина заливалась звонким смехом и приваливалась грудью к его плечу. В одиннадцатом часу большинство гостей разошлись. Осталось несколько мужчин, томная крашеная блондинка и вдребезги пьяная Нина. Она плохо соображала, взгляд ее плыл. Накатывала и отступала тошнота. Она схватилась руками за Вазгена, поднялась и пошла, еле держась на ногах, в ванную комнату. Вазген помог ей дойти, а затем – к ее недоумению – вошел следом и прикрыл дверь. Нина спросила, что он делает. Вазген прижал ее к себе, прошептав: «Я же не шутил с тобой». Нина вяло, пьяно, не в силах что-либо сделать, отталкивала его, а затем повалилась в ванну. Ее накрыла истеричная волна смеха. Вазген оскалился, уставившись на ее колготки. Он погладил ее икры и медленно завел руку под платье. Нина попросила сделать все быстро, чтобы никто не заметил. Уже через мгновение она постанывала, уставившись на разбитый потолок, на ржавые трубы, и ощущала, как тяжелая волна уносит ее все дальше и дальше, все глубже и глубже. На мгновение отворилась дверь, кто-то присвистнул, засмеялся. Нина сосредоточилась на волне, уносящей ее все дальше и все глубже. «Скорее, – попросила она, вцепившись в руки Вазгена, – скорее». Дверь снова отворилась. Вошел толстый именинник с крестом на груди. Он запер за собой и молча расстегнул брюки.

Вазгена не было дома, когда его пожилой отец умирал. За стариком ухаживала Асмик, жена Вазгена. «Папа, – тихо спросила она, поправив подушку под его головой, – может, вам что-нибудь принести?» Старик покачал головой. «Вы уверены? – уточнила она. – Не стесняйтесь». Он настойчивее покачал головой. «Как знаете», – сказала она. Старик прикрыл веки. Асмик повернулась к детской кроватке в углу комнаты. Дочь наконец-то спала. Сегодня они все будут спать в одной комнате, потому что Асмик боялась оставлять старика одного. Она так устала. Она разучилась думать о себе, о своих желаниях, все сильнее отдаваясь чужим проблемам. Жизнь высасывала из нее все силы, а взамен не давала ничего. И чем глубже болезнь поражала свекра, обрекая Асмик на новые хлопоты, чем громче плакала по ночам ее дочь, чье здоровье совсем испортилось из-за проблем с пищеварением, чем чаще муж не ночевал дома, усиливая ее подозрения в неверности, тем меньше в самой Асмик оставалось желания продолжать эту жизнь. Она все чаще спрашивала себя, была ли вообще жизнь справедлива к ней? Конечно не была. Ни о какой справедливости даже речи не шло. Время и силы, которые она тратила на других людей, никогда не вернутся к ней. Даже спустя годы, когда нынешних проблем не станет, память о перенесенных страданиях не даст покоя и боль не забудется, а ведь будут и новые страдания, и новая боль. Но проживала ли она хотя бы правильную жизнь? Поступала ли она правильно, заботясь об умирающем старике, практически в одиночку поднимая ребенка и терпя унизительные измены мужа? Да,