Раненый город - Иван Днестрянский

Кроме перестреливающихся с Дукой молдавских батарей калибра восемьдесят два, которые прикрывают ГОП и Кинопрокат, есть еще помалкивающие, но грозные румынские стодвадцатки. Всего дважды они открывали огонь, но оба раза — с беспощадной точностью. Колосов, едва зашел, уже уходит. Ему говорят, чтобы присылал по очереди своих ребят. Заходит Гриншпун. Приветственно машу ему рукой. В ответ на многоголосые вопли он заявляет:

— Молчать, подхалимы! Москва ни вам, ни слезам не верит! Дайте жрать и где ваше пойло?

Леша направляется в наш угол. Теснимся, а он беззастенчиво орудует руками, через весь стол тащит к себе приглянувшуюся снедь. Утробно ворчит Достоевский, провожая злым глазом сытого ягуара последние сардины. При других обстоятельствах он хрястнул бы Гриншпуна по руке, не дожидаясь, пока тот влезет в банку. Аппетит у Алексея отменный, поглощает вовсю! А я уже наелся. Прислушиваюсь к своим ощущениям и решаю: еще минут пять посижу, может, еще чего из деликатесов съем, чтобы потом обидно не было, а затем пора и честь знать! Уже стемнело, минут пятнадцать, как на стол поставили свечку.

Бум! Бум! Раздается со стороны наших позиций у ГОПа. И снова: бум! Та-та-та-та-та! Треск автоматных очередей. Махнув рукой на прощание, стремительно, толком не поев и не выпив, уходит Дука. Хлоп! Хлоп! Хлоп-п! Это казаки гранатами из подствольников засыпают ничейные кварталы. Мы, внимательно прислушиваясь, сидим. Тр-рах! После ненавязчивого предупреждения с молдавской стороны о готовности применить минометы, перестрелка затихает.

— Гриншпун, не по твою ли душу мули лазили, днем вы там с Сержем и Эдиком как будто отличились? — спрашивает Али-Паша. — Надеюсь, позицию ты успел сменить, твой второй-то где?

— Может быть! — невозмутимо отвечает Леша. — Вернусь, проверю. А позицию я давно сменил. И перед тем как сюда идти, чучело там воткнул. Будто кто-то сидит в каске. Если по наши души шли, зря гранаты тратили!

Алексей жадно выхватывает напоследок здоровенный кусок и запихивает себе в рот. От этого голос у него становится гнусавым. С раздувшимися щеками лезет из-за стола.

— Ну, оглы, бымайте!

— Подожди, — тороплюсь за ним. — Я с тобой!

Смотрю на Али-Пашу. Он кивает. Чудненько! Пусть теперь самолично контролирует это сверхмощное застолье!

На лестнице Гриншпун останавливает меня.

— Давай покурим. Заодно проверим, что утихло. Спешить некуда!

Закуриваем, и он продолжает:

— Страсть не люблю шальных мин! Поганейшая вещь! Я бы с Дукой не смог служить, сколько их по нему перекидали!

— Да, омерзительная вещь, — поддерживаю разговор я. — Как, зараза, хлопнет, осколки уже осыпались, а стабилизатор еще летает! И залететь может, дрянь, в несколько углов и ям по очереди! Один раз у меня прямо мимо носа пролетел, я с тех пор на этот счет стал дерганый!

— Нашел, чего бояться! Стаб — ерунда! Ни одного случая не было, чтоб им кого долбануло! А вот осколки… Хорошо, что город, с любого места скакнул в укрытие — и цел! Половина вообще падает на крыши и чердаки… В поле мы бы нахлебались!

— Я ничего и не говорю! Дурак я, что ли, осколков не бояться? Просто он меня дополнительно раздражает. Вон на площади, центральный гастроном. Видел? Четыре входа, и перед каждым — по следу от мины. Все двери — решето! Я как-то представил себе, что было бы, упади они одновременно, в первый день, когда в магазине людей было полно… Бр-р-р!

Алексей резким жестом бросает окурок.

— Пошли!

Придя в дом, под которым находится Гриншпунова нора, узнаем: точно, его окоп обстреляли. Утром результаты вражьего набега посмотреть надо. Стреляли примерно с того места, где я днем движение, зверюшку видел. Меня уж сомнение берет, не проспал ли тогда вражьего беобахтера? В общем, как гопники выстрелили, бабаевцы тут же по ним в ответ дали, и ракету вверх, чтобы гасить всеми стволами наверняка. Но мули сразу же в центр квартала подались. Достанешь их там, в частном секторе! Только гранаты переводить! Возбужденные казаки утверждают, что самым первым выстрелом, из гранатомета, одного из нападавших ранили, было видно, как его поволокли.

— Подыхать потащили, таскать им не перетаскать! — смеется Гриншпун.

Я соглашаюсь. Конечно, подыхать! Хотя, если честно говорить, вряд ли. Тяжело раненного быстро не утянешь! Хорошо, если осколками поцарапало, вложило памяти про кайф войны. Этим ночные «маневры» и плохи. Результаты, как правило, пшик, а риска много. Стерегли, но проспали их! Была бы занята траншея, по которой они треснули, — прощай, Родина, сиди, командир, сочиняй донесение о потерях и думай, что написать в письме-похоронке.

Выяснив детали, идем отдыхать. Располагаемся на устроенном Славиком ложе из натащенных из разных домов и квартир подушек и одеял, набросанных в углублении при входе в подвал с безопасной стороны дома. Обычно я избегаю чужих тряпок. Кое у кого из наших были замечены вши. И еще злее донимают обычные блохи. Оставшись без любимых ими кошек и собак, они кусают нас. Все ноги погрызены. Вообще-то чего только не встретишь на прогретой южным солнцем земле! Тут и уховертки, и противные многоножки. Бодро спешат куда-то запечные в северных широтах тараканы… Но Лешка со Славиком бдят, вытряхивают и меняют свою ветошь. Ночью можно отдохнуть от дневного пота и ощущения липкости на теле везде, где только может прилипнуть одежда. От выпивки настроение приподнятое и все вокруг кажется лучше, чем есть на самом деле. Над головой горят звезды. Такими яркими в нормальном, мирном городе звезды не увидишь, их блеск теряется в свете окон и уличных фонарей. А здесь даже редкие осветительные ракеты не рассеивают ленту млечного пути. Они быстро сгорают — и мириады миров снова во всей красе! На неровном куске неба над головой видна Малая Медведица, с которой я в детстве постоянно путал Стожары. Если привстать, то видны и указывающие на Полярную Звезду звезды-стрелки Большой Медведицы. А вон Кассиопея и Дракон! «Горят над нами, горят, помрачая рассудок, бриллиантовые дороги в темное время суток»… Старый «Нау». К ситуации и открывающемуся на небо виду очень уместно. И вдруг прямо над головой, неприятно сверкая в глаза, исчеркивая резкими тенями двор, загорается новая ракета. Опустив взгляд и не желая уходить от возвышенного в неприятные мелочи, изрекаю:

Вставай!

Свой камень в чашу тьмы

Рассвет

Уже метнул — и звезд на небе нет.

Гляди!

Восходный Ловчий полонил

В силок лучей дворцовый минарет!

— Ты где это минарет нашел? Все вместе с треклятым турком Бендером, как белены объелись! Куда ни пойдут, вечно несут бредятину! У одного — командная чесотка, у второго — в башке царь, у третьего — фиалки… И вот на тебе, еще один на мою голову Шахеревзад приперся, — фыркает Ханурик.

«Треклятый Бендер» и «командная чесотка» — это он о как-то не в меру раскомандовавшемся над ним Али-Паше. Фиалки — бесспорный намек на нордически сентиментального Семзениса. Не знал, что Славик злопамятен, так долго дуется!