Пустыня - Василина Орлова

«Колысь давно жила одна принцесса со своим батьком и звали её Летиция. Пташки звери та вся тварина привечали её. И жила невдалеке одна чаровница и вчила её готувати зелья».

Я перевернула страницу.

Почерк менялся. Плыл куда-то вбок, заваливался на сторону, каждая буква припадала на одну ногу.

«Такое случилось в лесу когда Летиция возвращалась домой. Она увидела от чего волосся её стали дымом».

Почерк расплывался в полную невнятицу.

«Капитан Френсис Морган был привязан к дереву».

Татьяна между тем собирала на стол, говорила:

— Вот и пише оно, и пише. Куды и шо? Бред сумасшедшего… Красивая девка, ума как у воробья. Фотомоделью, говорит, буду. Возьми меня до себе в Киев. Я говорю, куда я тебя возьму, ты даже в трамвае билет не сможешь выдать — собьёшься, мелочь перепутаешь. И палец вечно у роти, двадцать лет. Когда кто-то в хати, ещё так, нормально, а только вон — вечно палец в рот, вечно палец в рот. От дивится телевизор, и палец в роти. Двадцать лет… Оттого зубы у неё передние вперёд выдаются. Если бы не зубы, вылитая фотомодель.

Единственная отметина безумия на лице красавицы. Выдающиеся вперёд передние зубы. Я так её и не увидела.

«Здесь далеко в поли росла чудова квитка рано рано на свиталку спускается лисова фея шоб полити её ранишною росою рано рано на свиталку спустилася дивчина щоб поговорити»

И в комнатах, где я обитала в Москве после разрыва, тоже были занавеси на дверях. И тюль на окнах. Словно мне удалось ценой невероятных душевных усилий прийти в место, которое было уже чуть больше похоже на то, куда я иду.

В маленькой комнате там таилось трюмо.

Подумать только, полгода у меня был личный туалетный столик, трюмо с дубовыми ящиками, со склянками перед зеркалом, которые удваиваются, утраиваются и учетверяются в нём — смотря под каким углом стоят створки. Зеркало, будто моллюск, и мне нравится думать, жемчужина здесь — я. А кто же ещё?

Тут я застала трюмо, наверно, потому только, что хозяйка квартиры — семидесятилетняя женщина, всю жизнь проработавшая на начальственных работах и держащая себя с большим достоинством, была пристрастна к таким зеркалам, как и многие из старшего поколения.

В стеклянных матовых и прозрачных, розовых и нежно-охристых флаконах храню не духи, не туалетную воду, не лосьоны-шампуни — нет. Я храню в них постоянство памяти, образы прошлого, ещё совсем недавнего, но уже такого щемяще невозвратного. Щеняче беспомощного…

Память, сжиженная под высоким давлением обстоятельств, воскрешает мгновенно все мытарства: вот здесь, во флаконе, похожем на кофейное зерно — лучшая зима. В маленькой приземистой вазочке — настоящее. В бутылке, напоминающей аптечную, такая сгодится для учебного натюрморта — мятная вода фабрики «Заря». Может быть, именно такой водой пользовались в юности ещё мама и бабушка, только тогда на этикетке, конечно, не было удивительных, завораживающих новых слов с загадочным смыслом: «гигиенический фитоаромат». Но, без сомненья, бутыль украшали другие, столь же чарующие слова.

Коробка теней: серых, и — тоже серых, только колером помягче, поизысканнее, в зеленцу. Тени, если нажать на кнопку и отвести крышку, встают передо мною и ночами ведут долгие разговоры. Каждая из них помнит, в какие моменты ложилась на веки, каким образом обмётывала глаза, и кто, совершенно отсутствующий, стоял в этих глазах. Отсутствующий менял имена и телефонные номера, черты лица, характера, линии на ладонях, отпечатки пальцев и памяти, цвета волос, цветы запахов, но было в нём что-то неизменное, что-то такое, позволявшее узнавать его, точнее, отблески, в различных людях. Часто вздымалось чувство, что он испытывает меня, манит, зовёт откуда-то, сквозь толщу толпы.

Серебристая круглая коробка пудры «Пупа». С латыни — «кукла». Мелкий порошок, фарфоровый прах делает лицо чуть более мёртвым — и, значит, гораздо более защищённым. Ложится тончайшей невидимой вуалью на лоб, щёки, нос, подбородок, и вот уже я закрыла лицо, занавесила чадрой, наглухо надвинула забрало. Я готова сражаться, но нападу не вдруг, а исподволь. Я подкрадусь медленно, подползу тихо, и, свивая кольца змеиного тела, прыгну!

И, конечно, на туалетном столике полагается быть шкатулке с украшеньями. Здесь нет по-настоящему ценных вещей, все — безделки, дорогие только той, кто их носит и, возможно, ещё тем, кто их дарил когда-то. Единственное кольцо, подаренное тем, кто почти стал присутствующим, сорвался без двух минут вечность… Кольцо умерло. Распаялось. Распалось.

В хрустальном гробе с разомкнутым кольцом на пальце лежит моя точная копия. Такая, какой я была. Я ведь совершила превращение, а она осталась, как прежде — было бы несправедливо, чтобы она переживала то же самое.

Плоский чёрный янтарь со сколами внутри, которые обрисовывают очертания шахматной лошади, пророс новой стрелкой — во лбу коня прорезался рог. И теперь ношу профиль единорога, оправленный в неблагородный металл неизвестного происхождения.

Здесь много что ещё, в деревянной шкатулке — коралловые рябинины в уши, привезенные из Помпеи через какие-нибудь три тысячелетния после её бесславной гибели. Подвески сродни древнерусским, купленные в ГУМе. Крохотный золотой колокольчик, подаренный братом Иванушкой сестрице Алёнушке, чтобы не стала козочкой — с неё станется, отважной и недалёкой, испить отравленной водицы из заросшего болотца. Медальон, переданный бабушкой. Длинная булавка в волосы, хорошее оружие — маленька шпага, смазать острие ядом, и можно легко причинять смерть…

Ну вот, собственно, всё, что украшает мой метафизический туалетный столик. В реальности не встретишь, сколько ни ходи. И всё-таки он более реален, чем вся остальная обстановка комнаты. Слева мерцает сотовый телефон, справа чудесная карманная машинка — персональный компьютер размером с ладонь. Но это уже приборы совсем других состояний…

Иду хорошо, широко, размашисто, как на пружинах. И хвост, завязанный высоко прямо посерёдке затылка, длинный мой конский светлый хвост маятником поддерживает движение: шых-шых, нежно шаркая о высокий поднятый воротник пальто.

В одной руке свернутый в трубку белый лист, на пальце — перстень с почти плоским чёрным камнем. Другая в кармане. Хорошо идти, серое сукно обвивает ноги, каблуки низкие, но острые — я агрессивна, одинока и очень опасна. Сознание, как опасно на меня смотреть, наполняет сердце злобной радостью. Да я почти Горгона! Только не так страшна.

Огни белыми точками висят в густом небосводе — конечно, я знаю, что каждый растёт на бетонном стебле столба, но впечатление, будто парят в вечной московской мороси, помаргивая, помигивая, слезясь. Словно многочисленные глаза какой-нибудь страхолюдной аватары могущественного индийского бога наблюдают за тобой, маленькой и тонкой, как иголка, прозрачной, как тень или дрожащее отражение. Но я привыкла к вражде, мне весело в битвах, и кажется, когда-то сражалась с грузным и грозным недругом.