Пустыня - Василина Орлова

Таким образом, земля — перевалочный пункт между раем и адом, здесь мы проходим превращения от завязи и цветка до опадающего в гниль плода. А не наоборот, как жаль.

Вот просыпаюсь, отводя с лица рукой последнее облачно земной дрёмы. Я желала бы, чтобы в тот момент на пальце блеснуло твоё кольцо, но не знаю, как с украшеньями на том свете. Я встаю.

Расстилаются кучерявые облака, вижу подобия лиц или детских воспоминаний, только всё наслаивается, и понимаю, что мысли и образы вовне, вокруг, рядом.

Я умерла совершенно одна. Помню отчётливо и точно: никто не провожал в путь.

Мы расстались, когда мне исполнилось двадцать четыре — жаль, не часа, а года. Потом ты жил с другой, она тоже хочет быть с тобой за гранью этого мира, который стал для нас тем миром. Тем ещё миром.

Мы прожили наши жизни врозь, но я не жалею: ты был мне послан как взыскуемый светлый. Я понимаю, почему мы расстались. Наверно, мы слишком любили друг друга, такая любовь не могла выжить там, где мы вынуждены были есть пищу и испражняться, спать и испытывать половое влечение, сглатывать слюну, расчёсывать волосы, ждать моих менструаций и делать все те унизительные вещи, которые необратимо обращают человека в тварь.

И я с лёгким, воздушным сердцем рассталась с тобой. А всё остальное, дальше, после, уже не имело значения. И всё-таки такой, каким ты пришел в той жизни, ты мне не нужен, не подходишь. Я не понимаю твоих привычек: громко петь, разговаривать по телефону, ходить по комнате.

Ты ударил меня. Ну и что ж? Там, в другом мире, будет по-настоящему хорошо: ты будешь лежать недвижим, светлый, тонкий, словно ребёнок, погрузившийся в сон. Говорят, есть такая болезнь: люди засыпают и не просыпаются. Если им не вводить глюкозу в вену, они умирают. По-моему, самые умные люди. Я бы так тоже хотела.

Только прогоним твою подругу: она не имеет на тебя никаких прав. Впрочем, если захочет, может остаться. Собакой. Пусть ляжет у моих ног и спит, свернувшись клубком, и я буду знать, вот любимое животное моего дорогого ребёнка.

Только и так я буду одинока: вы ведь будете оба спать, может быть, ваши сны соединены коридором — откуда я знаю? Давай лучше её прогоним, а то мне придется убить её и в раю.

Пора отправиться спать. Пора спать. Никак не могу отлипнуть от экрана. Пересматриваю готовые куски, фрагменты уже написанные, и вкладываю в текст, как те семечки, которые обнаружились в «Камбозоле», только они, правда, оказались плесенью.

А зато благородной и голубой.

Спрашиваю себя, не затянула петлю? И ещё спрашиваю, что вообще получается такое. Судя по интонации бесконечного разговора — «меня тут спрашивают о нефтяных вышках, я не больно-то в них разбираюсь, лучше расскажу вам о цаплях» — выходит эссе, естественные границы которого тонут в тумане. Ещё похоже на паззл. Отличие паззла от мозаики в том, что мозаика всё же произвольна, а в паззле всякая картинка в картонке должна встать, вклеиться на место. И если одну выщелкнуть, ничто не распадется — просто будет пробел.

Альбом одной репродукции. Ровным счётом одно и то же. На всех страницах.

Постоянно обращаюсь на «ты» к разным людям, всевозможным вещам, предметам, даже к морю. Надеюсь, ты запросто разберёшься, когда — к кому.

Простонародная особенность. Сколько раз наблюдала. Прилаживая отлетевшую обёртку от шоколадки обратно в костёр: «Куда полетела? А гореть кто будет — Галилео Галилей?» Палке, которая не ломается об колено: «Кто ж тебя такую крепкую делал?» — тюк молотком, она и — хрусть. Со всеми разговор, со всем общение. С землёй, лопатой, трактором, паровозом… Гипостазирование? Живой мир. Сибирь.

Что касается мужчин, наверно, и так известно: все они, кто заметен, в сознании женщины складываются в подобие многоглавого дракона, в особые воплощения одной многоединой натуры, мужской природы. Поэтому на «ты», но всё-таки больше адресовано именно тебе, и не потому, что ты самый лучший, а потому, что, кроме тебя, никого не существует. Я с трудом опознаю людей в качестве реальных — а что, ведь и сами не очень-то верят в своё существование. Многие, да и я сама, часто больше походят на инсталлированные программы, чем на живых людей.

Если бы ты был в пределах досягаемости, мы бы с тобой поговорили и мне, может, не пришлось бы записывать тут никчемную рефлексию, которая убивает последний этот, как его, саспенс. Сказать по-русски, размагничивает напряжённое ожидание. Какое-никакое.

Ну ты должен меня понять, я же встретила собеседника. Тебя. Который согласен слушать, читать, смотреть, перелистывать туда и обратно. А может быть, только туда.

Так хотела сказать о прозе. Нравится бессюжетная. Несмотря на дефицит сюжетной прозы, бессюжетной прозы ещё меньше. Если в тексте отсутствует сюжет, ещё не значит, что перед нами бессюжетный текст. Он может быть недосюжетным, с неполучившимся сюжетом, со сдохшим на середине сюжетом. Всё это совсем не одно и то же.

Я надеюсь, я напишу, а ты скажешь, что тут к чему. По моим ощущениям, пока получается. Хотя впечатления обманчивы: помню, поссорились с Дмитрием, и в два дня, в чистосердечном изумлении перед силой собственного дара, написала полсотни четверостиший — «Городской рубайят». Папа сказал, читать без содрогания невозможно. Я было обрадовалась. Выяснилось, он подразумевал другие вещи.

Но там есть одно, оно и до сих пор нравится:

Пуста пустыня, темнота темна,

А лошадь черная так подо мной черна,

Что я её щипаю с недоверьем:

А всё ли подо мной ещё она?

Я рассчитывала провести тут, в курортном городе, две недели ничем не замутненного кайфа. Разговаривать сама с собой на разные голоса, смеяться, как дети и боги. Порыдать, разумеется.

Вместо всего с воспаленными глазами и сжатым ртом сижу и сижу, только циферки на синем табло в углу экрана мелькают: 22, 23, 00, 01… Так и лошадь может сдохнуть.

И текст закончится, и останется только бродить по здешним улицам с их подъемами и спусками, изнывать от желания вернуться в Москву. Тут вспоминается, конечно, старая советская кинолента, про то как они сидят у сарая, и она его спрашивает, не мешает ли нос целоваться. Он ей говорит, нет. А она снова: ну вот поцеловались разок и хватит, а то сегодня нацелуемся, а завтра уже нечего будет делать. И впрямь, подумаешь, какие хорошие люди там жили, в том кинофильме.

Стоило получить: «Гуляй на все четыре стороны» в качестве противоядия, как сама перевернулась на сто восемьдесят градусов. Стала проверять почтовые ящики, слушать по параллельной линии разговоры, твердить, ты не любишь меня, ты только и мечтаешь, как от меня отделаться — предпринимать всё то, что раньше делал он сам.

Начала читать одну липкую, клейкую, тягучую, словно расплавленная жвачка, массу женских наполненных нескончаемых нытьём романов. Даже если авторессы пытались шутить, видно было, сколько лет героиням, и до чего они растолстели, как безуспешно борются с целлюлитом и всё такое. Что там Айрис Мердок — она-то знала, что делает, а дамы нет, и у них поэтому получалось чуть не пронзительнее.