Командир субмарины. Британские подводные лодки во Второй мировой войне - Бент Брайант

Теперь предстояло тщательно обдумать положение вещей. Воздух внутри лодки уже никуда не годился: мы начинали задыхаться. Это происходит всякий раз, когда концентрация углекислого газа превышает определенную норму. Мы совершили две попытки всплыть, но за все это время боевая рубка оставалась открытой всего лишь несколько секунд, так что свежий воздух не успел проникнуть в лодку. Батарея уже практически разряжена: еще одно срочное погружение, и ей придет конец. Враг знает наше положение; мы не можем уйти под водой, равно как не в состоянии и всплыть. Единственным выходом было погрузиться, оставаться на месте и ждать, пока врагу не надоест охотиться за нами. Мы выбрали нужную глубину, остановили электродвигатели, выключили практически все электроприборы и приготовились выжидать.

Время от времени мы меняли патроны с натриевой известью, расставленные по всей подводной лодке. Предполагалось, что они должны поглощать углекислый газ. Патроны это делали, но без должного кондиционирования воздуха, поэтому процесс шел лишь частично. Мы продолжали получать регулярные сигналы с базы, а время от времени и всплывали на перископную глубину, чтобы посмотреть, что делается на поверхности, но тут же обнаруживали охотника. Мы решили обратить неприятности себе на пользу, и все, кроме командира и акустика, улеглись, чтобы экономить воздух. Тянулись часы, у всех разболелась голова, спать оказалось невозможно, собственное тело казалось холодным и словно вылепленным из глины. Раньше я всегда считал, что, если люди оказываются закрытыми в субмарине, в которой на исходе воздух, они должны впасть в подобие ступора, задремать и больше не проснуться. Оказалось, однако, что это вовсе не так: спать невозможно. Принесли холодную еду и сок лайма, но и еда никого не заинтересовала.

Через некоторое время мы запеленговали вражеское сообщение и поняли, что к нам движется корабль. Он пройдет совсем близко. В батарее еще оставалось достаточно силы, чтобы развернуть лодку, но о том, чтобы перехватить корабль, не могло быть и речи. Мы поднялись на перископную глубину; торпедисты проверили готовность торпедного аппарата, и мы стали ждать. Дышать стало еще труднее, уже не оставалось сомнения, что воздух практически на исходе, но делать было нечего: повсюду виднелись противолодочные корабли. Сейчас они несколько отдалились от нас, но все равно оставались слишком близко, чтобы мы смогли уйти по поверхности. И я решил воспользоваться нашим небольшим запасом кислорода.

Когда опыт длительных погружений показал, что главной проблемой является воздух, на помощь призвали медиков. Они обеспечили нас абсорбентом углекислого газа, но заявили, что нет необходимости запасаться кислородом, потому что его на субмарине и так хватит на такое время, на которое мы не сможем обеспечить себя абсорбентом. Я знал, что по крайней мере одна немецкая подлодка наверняка носила запас кислорода уже в Первую мировую войну. А также еще во время учебы слышал какую-то запутанную историю о том, что будто бы одна сдавшаяся подлодка, на которой не осталось воздуха для создания высокого давления, открыла цистерны, соединив кислородные баллоны, имевшиеся на борту. Хотя я и верил специалистам, но все равно чувствовал, что вряд ли немцы таскали за собой кислород просто так, поскольку на субмарине и место, и затраты на хранение чего бы то ни было слишком ценны. На всякий случай все-таки захватил в этот поход несколько баллонов с кислородом и предохранительный редуктор.

К этому времени всем стало совсем плохо, так что навредить было трудно. Одолевали сомнения в том, что мы сможем изобразить хоть какое-то подобие атаки, если упомянутый корабль и в самом деле пройдет мимо нас. Клапаны на баллонах открыли, и кислород с негромким свистом начал наполнять уже почти безжизненную лодку. Все разговоры давно прекратились, за исключением изредка отдаваемых приказов. Когда задыхаешься, говорить трудно. С течением времени некоторые сказали, что чувствуют себя лучше. Я понимал, что это самообман, но, когда умираешь, приятно думать, что чувствуешь себя лучше.

Корабль, который мы так долго ждали, так и не прошел мимо нас; наверное, это было хорошо, но тогда все мы испытали разочарование. Вновь опустились в глубину и затихли. Кислород закончился; час тянулся за часом; головная боль усиливалась. На вторые сутки перед полночью небо наконец прояснилось. Люди встали к своим постам, был дан воздух высокого давления в балластные цистерны, и я вновь начал протискиваться сквозь боевую рубку, когда всплыли. На этот раз опасности не наблюдалось. И тут мне стало плохо. Я свесился с мостика, и меня стошнило. Конечно, поскольку я не ел около тридцати часов, почти ничего не получилось, но, во всяком случае, мне стало лучше. Вахтенные тоже вылезли на воздух, и с ними произошло абсолютно то же самое.

В самой лодке пытались запустить дизели, однако они ожили лишь после того, как некоторое время проработали вентиляторы. Машины оказались куда более чувствительными к качеству воздуха, чем люди.

Спустя некоторое время медицинские исследования показали, что в подобных случаях кислород совершенно необходим, так что моя осторожная обывательская философия принесла свои плоды.

Я сказал, что все вокруг было тихо и спокойно, однако на горизонте, по направлению к берегу, что-то происходило. Наступили сумерки, самое темное время суток в этих широтах, но все равно мы хорошо видели трассирующие пули и вспышки. Мы вновь попытались передать свой сигнал на «Шарк». Но, как оказалось, было уже слишком поздно: мы видели последний бой, который вела эта субмарина. Охотники погнались за другой лисой, и наши товарищи погибли, пока мы лежали на дне полуживые и неподвижные, не в состоянии прийти им на помощь.

Для того чтобы прошла наша головная боль, потребовалось три или четыре часа. После того, как все стало на свои места, мы миновали берег, и я спустился вниз, испытывая состояние полнейшей подавленности: «Салмон» не подавала сигналов, «Шарк» погибла – две из четырех субмарин, составлявших нашу дивизию до войны. Война шла вяло, и находиться в патруле было очень одиноко; казалось, ход войны зависит лично от меня, а я упустил конвой и чуть не потерял свою лодку. Я чувствовал, что подвел свой экипаж.

Так я пробирался по субмарине, где прямо на палубе спали мои товарищи, укрывшись от брызг непромокаемыми накидками, и постепенно атмосфера этого безмятежного отдыха передалась от них ко мне. Было ясно, что завтра без сомнений и лишних рассуждений они приступят к своей службе и что с таким личным составом, каким мне выпала честь командовать, мы не можем оказаться побежденными. Моя депрессия отступила.

Через два дня, возле Обрестада, мы вновь вступили в бой, из которого вышли победителями.

Наши неприятности имели забавное продолжение. По инструкции по воскресеньям все еще полагалась обязательная церковная служба. Но и помимо инструкций я считал, что люди, живущие на субмарине, нуждаются, кроме физического комфорта, в покое душевном. Поэтому каждое воскресенье я проводил небольшую мессу, которая, однако, не пользовалась популярностью, поскольку входила в противоречие с драгоценным сном. В прошлое воскресенье рулевой доложил, что экипаж собрался на мессу, но куда-то запропастился молитвенник. Наш единственный молитвенник. Книга была собственностью адмиралтейства, и я догадался, почему она пропала. Чувствуя себя страшно усталым, я отменил мессу.