Ветряные мельницы надежды - Кэтрин Райан Хайд

Больше ничего не помню.

Что можно сказать про настроение отца следующим утром? На ум приходит только одно: отец дулся.

Лично мне он напомнил маленького мальчика. Ребенок с седыми волосами дулся.

Я почему-то вбил себе в голову, что утром возьму и задам ему вопрос в лоб. Как бы не так. Я оцепенел. Открыл рот… и ничего. А потом стало только сложнее.

Представьте, что кто-то направил на вас ружье. Иначе я не могу объяснить, каково это — пытаться поговорить с моим отцом. Даже когда все хорошо. А если кто-то постоянно целится в тебя из ружья, поневоле начнешь взвешивать каждое слово. Рискуешь открыть рот, только если это спасет твою жизнь. Но уверенности никогда нет, отсюда и готовность в любой момент оцепенеть. Застыть — и не произносить ни слова.

Отец чуть не всю тарелку каши съел, пока я сидел в ступоре.

Наконец я решил хотя бы обратиться к нему. Сделать первый шаг, чтобы отрезать себе путь к отступлению. Начал — иди до конца, верно?

— Отец.

Он поднял голову. Не знаю, когда это произошло, но его обида превратилась в ярость. Страшно. Уж лучше стоять перед нацеленным на тебя ружьем, чем заглянуть внутрь дула и воочию увидеть, как в тебя выпускают очередь.

— Что?

— Ничего. Правда.

— В чем дело, Себастьян? Говори.

— Просто хотел узнать… Ты подумал о том, что сказал доктор?

Стоило только спросить — и я сразу понял, что глупость сморозил. Да он ни о чем другом с той самой минуты и не думал. Даже своим вопросом я прервал его мысли именно об этом.

— В этом вопросе требуется мнение другого специалиста.

Я уронил ложку. Нарочно. Он вздрогнул — металлическое звяканье его напугало, сбило с толку, словно я вдруг заорал или в позу встал и не пожелал подчиниться.

— Причем не просто мнение. Я плачу врачу не за мнение. Я хотел, чтобы он выписал тебе таблетки, а вместо этого получил лекцию о том, что неправильно воспитываю собственного сына. С чего он взял, спрашивается. Этот человек тебя даже не знает. В отличие от меня, он не пожертвовал для тебя всей своей жизнью.

Отец, между прочим, это часто повторяет. Ну, про жертву. Вроде он всю жизнь посвятил, чтобы вырастить меня человеком. После смерти бабушки — его матери — он уволился из колледжа, где работал преподавателем, и с тех пор как-то умудрялся жить на деньги, оставленные бабушкой. И все ради меня. Даже я не могу этого отрицать. Я слышал эту его песню сотни раз, но сегодня впервые не поверил. Не могу объяснить почему. Что, собственно, произошло?

Ответ я внезапно прочитал на его лице, как в книге. Не жертвовал он ничем ради меня! Ему просто опротивела его собственная жизнь, а я был удобным предлогом, чтобы от нее отказаться. Если б он позволил мне играть с ребятами, дружить с кем-нибудь — вот это была бы жертва с его стороны. А запереть меня в четырех стенах, привязать к себе — чистый эгоизм, вот что это такое.

— У меня пробежка.

Я поднялся, довольно-таки резко: стукнулся коленями о низ стола, даже стакан с апельсиновым соком отцовский перевернул. Отец схватил салфетку, чтобы вытереть лужу. А я и не подумал помочь. Развернулся и пошел к двери.

— Кашу не доел! — сказал он мне в спину.

Я не ответил.

Думаю, тогда-то до меня и дошло: никакого нет смысла пытаться что-либо объяснить отцу.

* * *

К Делайле я решил не сразу, а после пробежки зайти. Очень хотелось злость и дурные мысли выветрить. Утро не задалось с самого начала.

Но, когда я под окном Делайлы проходил, кто-то громко-громко так крикнул: «Э-эй!» Я головы не повернул — не узнал ее голос. А через секунду снова тот же голос: «Эй! Тони!»

И представьте — я оглянулся. Ну разве не фантастика, что я откликнулся на имя Тони? По-моему, фантастика.

— Давай-ка сюда!

Тут я сообразил, кто это кричит, и задрал голову. Делайла вовсю размахивала руками — вроде что-то случилось. Но мне показалось — что-то хорошее.

Ясное дело, я к ней рванул. Ее дверь уже была открыта, и Делайла уже ждала меня на пороге.

— Правда, фантастика — что я откликнулся на имя Тони? Правда ведь? — крикнул я еще с середины коридора.

— Боялась, как бы у тебя проблем не было, сынок. Если бы отец услышал.

Казалось бы, что может страшного произойти, если кого-то позвать на улице? Но вот же — всего за пару дней это уже второй раз, когда такой простой поступок мог вызвать катастрофу. А это неправильно. Это значит, что-то явно не так в твоей жизни.

— Быстрей, быстрей! — воскликнула Делайла. — Давай-ка скоренько сюда!

Лицо у нее светилось радостью. Но в глазах я и страх заметил. И сам испугался. Подумал — может, сейчас Марию увижу там, в квартире, или еще что? Хотя уж Марии-то откуда там взяться? Просто ничего другого не пришло в голову одновременно радостного и пугающего.

— У меня кое-что для тебя есть! — И, едва закрыв за мной дверь, она сунула мне это «кое-что» в руки. Большой, из плотной бумаги конверт экспресс-почты.

Я долго смотрел на конверт — и ничегошеньки не понимал. Честное слово, совершенно не соображал, что это такое может быть. Даже когда имя отправителя увидел: Энни Висенте. Я знал, что имя знакомое. Очень знакомое. И не то чтобы я не понял, кто это, — просто уж слишком все быстро произошло. Или… может, как раз наоборот — будто в замедленном кино? Потому что я чуть ли не физически ощущал, как кусочки головоломки один за другим складываются в картинку. Я еще не успел до конца осмыслить, откуда знаю имя Энни Висенте, когда увидел обратный адрес: Мохаве, Калифорния. В желудке похолодело, коленки подкосились — чуть на пол не сел. И голова так закружилась, что Делайле пришлось поддержать меня, отвести в комнату и усадить на диван.

— С утренней почтой пришло, — выпалила она, вроде эти слова целую вечность у нее на языке вертелись, только и ждали, как бы выпрыгнуть. — Около часа назад. А как тебя вызвать? Думала, умом тронусь, ей-богу, сынок!

Бум… бум… тупо стучало у меня в голове. Будто я спал, а кто-то пытался пробиться ко мне сквозь сон, и слова доносились глухо, издалека. Конверт лежал на коленях, я все смотрел и смотрел на него. Потом поднял глаза на Делайлу. Думал, она скажет, чтобы я открыл поскорее письмо. Но Делайла не такая. Она очень умная — поняла, что не так все просто. Там же, наверное, ответ на самый главный вопрос. То, что лежит в этом конверте, быть может, всю мою жизнь изменит. В смысле — перевернет мое прошлое. Вот что самое странное: возможно, открыв конверт, я должен буду заново переписать — по крайней мере, отреставрировать — последние десять лет собственной истории. Или… или даже прочитав письмо, по-прежнему не буду знать, чему верить. Только это будет в тысячу, в миллион раз хуже.