Дни, когда я плакала - Джоя Гоффни

– И она учится в Хейворте? – спрашивает он.

– Она на стипендии.

Мама оценивающе кивает.

– Она, должно быть, очень умна.

– Да, это правда так, – улыбаюсь я. – Она главный фотограф ежегодника. И очень талантлива.

Они оба снова поднимают свои меню.

Мама говорит:

– Это прекрасно.

Папа листает свое меню так, словно не собирается заказать всё то же самое, что заказывает всегда (стейк полной прожарки с феттучини Альфредо), а потом спрашивает меня:

– Ты посмотрела те квартиры, что я тебе отправил?

Вот что он делает: отправляет мне ссылки на разные квартиры в Нью-Йорке. Раньше я просматривала их, изучала, представляла, как живу в них, но потом делать это стало слишком больно.

– Мне понравились первые три, – говорю я.

Он поднимает глаза.

– Я отправил тебе всего две.

У меня отвисает челюсть. Я говорю:

– Ну да, это я и имела в виду. Мне понравились обе.

– Куинн Джексон.

Началось!

10 вопросов о Колумбийском университете, которые задает папа до того, как нам приносят еду

1. Ты ведь даже не открыла письмо, так ведь?

2. Ты планируешь стать бездомной?

3. Ты понимаешь, что чем дольше ты ждешь, тем выше становится рента?

4. Ты знаешь, как дорого жить в Нью-Йорке?

5. Ты подумала, какую специальность выбрать?

6. Ты планируешь стать бездомной после окончания школы?

7. В какой сфере ты планируешь работать всю оставшуюся жизнь?

8. Ты хочешь стать бездомной?

9. Ты звонила своему консультанту?

10. Ты не можешь зависеть от нас вечно, так, значит, ты планируешь стать бездомной?

Когда я печатала то поддельное письмо о зачислении, я думала, что, возможно, потом скажу им, что Нью-Йорк слишком далеко и я хочу остаться в Остине и учиться в Техасском университете. Но потом Техасский университет отправил меня в список ожидания, и всё стало невозможно. Я не попала даже в запасной колледж.

– Пап, я не ищу место, где буду жить в Нью-Йорке, потому что…

Вот оно. Сейчас я скажу им.

– Почему? – торопит он, не проявляя терпения, которое мне так необходимо.

Так что я трушу.

– Потому что я боюсь.

– Я знаю, что всегда страшно покидать родное гнездо, но…

– Нет, пап, я боюсь, что, когда я уеду, ты тоже уедешь.

Он выглядит обескураженным. Мама бросает на него напуганный взгляд.

– Мне кажется, что единственное, что у вас осталось общего, – внимание ко мне. Что случится с нашей семьей, когда я уеду?

– Ничего не случится, милая, – но, произнося это, он отводит взгляд.

Когда официант приносит нам еду, он тоже чувствует напряжение. Оно почти осязаемо, словно приливает волнами. И мне совершенно не хочется есть. Я хочу просто уйти, поехать к Оливии, чтобы они смогли вернуться к своей ругани.

Как только распахивается дверь квартиры, Оливия сует мне в руки поддельные документы.

– Тебе двадцать два. Запомни дату рождения.

Я стою на площадке, глядя на знакомую мне фотографию меня самой.

– Мы использовали твое прошлогоднее фото из ежегодника.

Мой взгляд кажется более ясным и беззаботным. Я и вправду была тогда беззаботнее. Я снова и снова перечитываю дату рождения – 14 декабря 1998 года. У меня дрожат пальцы.

– Это совершенно противозаконно.

Она пошире открывает дверь.

– Заходи. Ты выпускаешь холодный воздух.

Внутри ее квартиры темно. Пахнет благовониями, свечами и сигаретным дымом. На диване сидит белая леди, ее светлые волосы собраны в неаккуратный пучок. Она делает что-то похожее на ожерелье из зеленой кожи, смотря криминальный сериал по телевизору. Она поднимает на нас глаза, щурясь, чтобы разглядеть нас в темноте.

– Мам, это Куинн.

Я поднимаю руку.

– Здравствуйте.

– Привет, детка, – ее голос звучит хрипло и устало.

Оливия ведет меня мимо дивана в темную кухню, где достает из холодильника упаковку с шестью бутылками мексиканского пива «Дос Экуис». Я ошарашена такой наглостью – пить в доме своей матери, в то время как сама мать находится дома.

– Ты можешь пока идти в мою комнату. Она справа, – она что-то ищет на столешнице. – Мне нужно найти чертову открывашку.

– Следи за языком, Ливви, – доносится с дивана голос ее мамы, словно в данной ситуации именно это заслуживает наибольшего внимания.

Я иду по темному коридору. Ее комната – единственная, в которой горит свет. Когда я вхожу, мое внимание сразу же привлекает рождественская гирлянда, аркой тянущаяся по потолку, и ее фотографии, расклеенные на стенах и развешанные на нитях.

Многие из них – фотографии города. Одна со смеющимся Картером, сидящим на крыльце. Я таращусь на нее, едва не прожигая взглядом дыры на ямочках у него на щеках. У него есть ямочки на щеках? Наверное, я никогда их не видела, потому что он никогда не улыбался так широко рядом со мной. И это тоже хорошо, потому что я потеряла бы контроль над собой, как теряю его сейчас, утопая в этих невероятно милых впадинках у него на щеках.

Когда я перевожу взгляд на фото рядом с ним, мое сердце замирает. На нем Кристина Лоури, сидящая в столовой рядом с друзьями. Она смотрит прямо в камеру, храбро, словно фото было сделано за секунду до того, как она поняла, что ее снимают. Фотография выглядит великолепно, если не считать, что лицо девушки обведено красным маркером в форме буквы Д.

Я смотрю на фотографии справа от Кристины. Вся строка собрана по порядку, как это было, когда фотографии только подверглись вандализму: «Свежие новости: главный фотограф делает отличный минет!».

Она сохранила испорченные фотографии? И не только сохранила. Развесила в своей комнате. Почему она хочет помнить об этом? Я в ужасе таращусь на них, пот проступает у меня на лбу.

Она входит в комнату у меня за спиной с упаковкой пива в одной руке и открывашкой в другой. Я оборачиваюсь, прикладывая руку к щеке. Она с любопытством смотрит на меня, потом на изуродованные фотографии. На лице появляется понимающий взгляд.

– Ой, это, – она ногой закрывает дверь, потом проходит вперед и ставит пиво на стол. – Я считаю, красная краска их только украсила. Понимаешь? – она поворачивается, облокачиваясь на стол в ожидании моего ответа.