Свободные от детей - Юлия Лавряшина

Я замечаю в ее взгляде собачью готовность вытерпеть все мои сумасбродства, бешенство мое дурацкое. Неужели ей и впрямь так нужен этот гипотетический ребенок, что ради него она от себя отказаться рада, все позывы самолюбия задушить в зачатке? Она ведь вовсе не паинька, моя сестра, мы даже дрались с ней в детстве, хотя сейчас Лерка и выглядит такой субтильной, полувоздушной блондиночкой. Правда, дурочкой не кажется, может, потому, что в ее лице чувствуется какая-то усталость. От ожидания невозможного? От собственной беспомощности? От мыслей о том, что поддайся она капле каиновой крови, что есть в каждом из нас, предай мужа, и будет ей счастье? У нее любовь и материнство на разных чашах, и первая пока перевешивает. Надолго ли, если я не помогу им?

Но это не будет актом жертвенности с моей стороны, для себя ведь придумала эти омолаживающие роды. А побочный продукт можно и сестре сбагрить… Только так и надо к этому относиться, ведь если задуматься всерьез, можно увидеть в зеркале чудовище. Не настолько я окостенела в своем эгоизме, чтобы не понимать этого. Писатель как никак…

После спектакля мне об этом активно напоминают. Я даже не успеваю с облегчением перевести дух и признать, что премьера удалась, как молодые актеры начинают орать на сцене:

— Автора! Автора!

Сеанс группового спиритизма, черт возьми! Меня так и тянет оглянуться, поискать глазами дух Астрид Линдгрен, который не мог не откликнуться на такие призывные вопли. Режиссер Колков, маленький, но пышноволосый, с окостеневшим серым лицом, которое даже сейчас не окрасилось радостью, уже машет мне рукой, призывая показаться народу. И приходится выйти и пояснить залу, что вообще-то это не моя сказка, я только адаптировала ее для сцены, хотя собственные пьесы у меня тоже есть, и они идут и здесь, и в других театрах. И не только в Москве.

И ловлю себя на том, что будто оправдываюсь, доказываю свою значимость, а это всегда казалось мне таким глупым. Многие малоизвестные писатели при знакомстве со мной начинают скрупулезно перечислять свои успехи, называть имена личностей, с которыми так или иначе соприкоснулись: этот благословил первую публикацию, а такой-то рекомендацию в союз давал… И это производит такое жалкое впечатление…

Я обрываю свою бессмысленную тираду и в двух словах поздравляю актеров и режиссера, рядом с которым всегда чувствую себя Эллочкой Людоедкой, рост которой льстил мужчинам. Колков любит потереться возле меня, чтобы почувствовать себя высоким и крепким. Длинноногие актрисы лишают его этой уверенности напрочь. Однако только высокие женщины и волнуют Колкова по-настоящему, как всех маленьких мужчин. А со мной — так… на публике рядом постоять… И слава богу!

Какой-то мальчик из зрителей вдруг преподносит мне веточку простеньких белых хризантем, и я начинаю любить этого ребенка, хотя отдаю себе отчет, что он, скорее всего, засланный казачок. Почти все цветы, которые дарят после спектакля, куплены на средства театра, и с ними в зале — подсадки. Но мне хочется думать, что мой мальчик не из них, что он настоящий зритель, которому ужасно понравилась моя Рони! Ведь она такая классная девчонка. Я сама была такой когда-то.

Даже когда мы встретились с тобой, во мне еще много было этой отчаянной бесшабашности. И я носила косички с разноцветными резинками на кончиках, и короткую юбку в складочку, этакая нимфетка-переросток, но для тех, кто не знал наверняка, сколько мне лет, — настоящая. И меня забавляло, как у мужчин стекленели глаза, когда они замечали меня. Еще бы, сама порочная девственность во плоти! Я так и видела, улавливала особым чутьем, как они истекают похотью, пытаясь унять мучительное напряжение в штанах, которое вызывало во мне только презрение: животные, да и только! Но некоторым удавалось подобраться ко мне вплотную…

Я никогда не рассказывала тебе о них и не вспоминала сама, точно это была и не моя жизнь вовсе, а дешевый, скорее всего немецкий, порнофильм, который посмотрела когда-то. И он почему-то не забылся совсем, но вспоминать его противно.

В тебе не было этой примитивной мужской извращенности, тебе никогда не хотелось растлить ребенка. Долгое время мы вообще оставались только учителем и ученицей, потом стали чувствовать себя почти на равных, только один из нас любил рассказывать, а второй — слушать. Я вбирала твои слова, как пересохшая почва воду. В моих детстве и юности не было человека, который так говорил бы со мной, так охотно напитывал бы меня всем, что знает сам. Я выпила тебя. Я наполнилась тобой. И это сделало меня женщиной, которая наконец вызвала в тебе желание. Ты не хотел меня, пока я казалась тебе талантливой, но неотесанной девчонкой. Смог бы ты полюбить меня сегодняшнюю, вновь пересохшую от тоски? По тебе…

* * *

Я затащила Леру на положенный после премьеры фуршет. Ей всегда хотелось затесаться в артистическую среду, но, кроме меня, ее некому было ввести в этот круг.

— Это, конечно, не ваша великосветская вечеринка, — сразу предупреждаю я. — Но с актерами весело.

Правда, на этот раз, оказывается, не так уж и весело — все устали. Даже Влас с его неуемной энергией. На меня он демонстративно не обращает внимания, даже не поздоровался, зараза, когда я пришла. Но это лишь забавляет меня — разве можно обижаться на Малыгина с его шутовской мордахой? Он из шкуры вон лезет, кокетничая со случайными дамами вроде Леры, но не с ней, конечно, это было бы уж перебором.

— Какой он все-таки дурак, — бормочу я.

Впрочем, не так уж и забочусь, чтобы Влас не услышал. Мы стоим у стола, а Малыгин с очередной жертвой расположился позади нас на изрядно потертом диване. Она вытянула ноги, обутые в туфельки на тонких каблуках, и когда я взглянула мельком, то показалось, что я вся ростом с эти ноги. Влас уже наползался по ним взглядом до того, что скоро штаны намочит, но почему-то не торопится увезти девицу к себе в Бибирево или хотя бы утащить в гримерку. Мне не нужно объяснять почему: сейчас для него главный кайф в том, что его подвиги совершаются у меня на глазах. Это такое ребячество… Но именно способностью к этому Влас и нравился мне.

— Всегда было заметно, что ты его не любишь, — тихо откликается Лера. — Что у вас было? Просто секс?

— А этого мало?

— Вообще-то мне хотелось бы…

— Лерка, — обрываю я, ткнувшись своим фужером в ее, — запомни, радость моя: то, чего хочется тебе, может быть абсолютно по барабану мне.

Она вдруг спрашивает с каким-то пугающим надрывом:

— А что вообще для тебя имеет значение? Ну, кроме твоей работы?

Я с подозрением всматриваюсь в ее глаза:

— Ты уже лишку выпила, что ли? О смысле жизни тянет поговорить? Так с этим не ко мне. Я не веду таких разговоров.

— Почему? — не унимается она. — Боишься их?

Делаю глоток шампанского, хотя лучше бы сейчас выпить водки. Но нельзя — за рулем. Да и недавняя попойка с тем парнем — как же его звали? — еще отдается последствиями. И я убеждаю себя, что нужно завязывать с таким баловством, если не хочу наградить сестру больным ребенком. Ответственность уже навалилась на плечи… Хотя в этот момент я зла на Леру, как ни на кого другого, ведь ей хорошо известен ответ.