Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков

Оставив автомат и полевую сумку, я вышел из палатки и стал перед обедом обмываться по пояс, чтобы привести себя в чувство. Вызванный дневальный поливал мне из котелка. Все было не в радость, в каждой струйке воды незримым соучастником был Муха, который вон там – стучит в пыльной яме ломом. Я был влюблен тогда, и моя невеста в Питере ожидала моего скорого уже возвращения, я писал ей каждый день письма, а иногда и по два раза. Как для всякого влюбленного, мир потерял для меня глубину и пространство, за каждым движением и предметом тотчас же возникали большие глаза моей возлюбленной, ее улыбка и волосы, а дальше уже ничего не было видно. Влюбленным это помогает переносить лишения, ты живешь в преображенном мире, в котором тебя уже ничто не может сильно тронуть и повредить. На эти три дня глаза моей невесты заместились запыленными глазницами Мухи, в которых не было глаз, а иногда наплывал тот его взгляд в курилке, в котором отсверкивал огоньками злополучный окурок. И взгляда было тоже не разглядеть – одни огоньки.

Дневальный, поливавший мне воду, – белоголовый, как и Муха, солдат, двумя призывами его младше. Звали его Карась за выпученные, рыбьи глаза. За полгода совместной службы я не слышал от него и полслова, не помнил даже его голоса. Знал только, что он земляк Мухи – из Красноярского края, из какого-то тоже городка или поселка. Земляк… между их поселками расстояние могло быть больше, чем от Москвы до Питера, но Муха его опекал, как младшего брата. Я видел, что он делает это с удовольствием, роль мудрого наставника, защитника слабых и нравилась, и подходила Мухе. Думаю, что избрание Карася на роль опекаемого было более или менее случайным, мнимое землячество было лишь зацепкой. Парню просто очень повезло быть избранным для опекунства авторитетным дембелем. Надо ли говорить, что Карась платил Мухе беззаветной преданностью, усиленной еще тем, что из-за своей отталкивающей внешности, из-за этих рыбьих глаз и нерасторопности шансов на благорасположение человечества у Карася почти не было, а в солдатской среде, не прощавшей человеку никакого изъяна, – и подавно; без Мухи он был обречен на изгойство, его бы зашпыняли. Муха заботливо оберегал его от задираний старослужащих, всегда обеспечивая ему и минимальный отдых, и не самую отвратительную работу, подкармливал, угощал сигаретами, полученными зачастую от меня, они оба подолгу о чем-то толковали вечерами, сидя в курилке. Мне иной раз казалось, что, ежели бы Муха сказал Карасю всадить в кого-нибудь из сослуживцев очередь, тот сделал бы это с радостным сознанием того, что хоть чем-то может отплатить Мухе. А уж такую мелочь, как жизнь – отдал бы за Муху, не раздумывая. Такая зависимость пугала и могла бы быть чрезвычайно опасной, но все смягчала врожденная добронамеренность Мухи, изначально не способного ни на что худое. Чего нельзя было сказать про Карася, который поддавался любому сильному влиянию. Было бы действительно опасно, если бы Карась стал «нукером», как говорили в батарее, Зубилы, грубого придурковатого солдата одного с Мухиным призыва, не знавшего ни состраданья, ни привязанностей. Но, наверное, такого и произойти не могло, поскольку Зубиле не пришла бы в голову идея кому-то помочь или за кого-то заступиться.

«Черт, повезло мне с поливальщиком, – подумал я ожесточенно, увидев прибежавшего на мой зов Карася с котелком в руках. – Будет тут мне оскорбленную справедливость изображать…»

– Как там Мухин? – спросил я хмуро, подражая начальственному тону Денисова, когда уж вытирался.

Он молчал. Я поднял на него взгляд и сделал его как можно «тяжелее»:

– Ты что – не слышал?

– Да уж… не санаторий, – угрюмо ответил Карась.

В сказанном не было ничего особенного, но в тоне был вызов – «умираю, но не сдаюсь». Я замер на секунду, а потом заорал:

– Што-о-о! Са-а-алдат, сам в яму захотел? – и кинул в него в бешенстве полотенцем; черт, как напряглись нервишки!

– Никак нет, тащ старший лейтенант! – прокричал Карась, приняв истуканское выражение. Но по глазам было видно, что, конечно же, захотел, только этого и хочет всеми, так сказать, фибрами. И был бы счастлив сесть сейчас рядом с Мухой, разделить с ним страдания и отдать ему свою воду.

Настроение мое испортилось совершенно. Будет тут мне всякая сволочь, еще-то и в бою ни разу не бывшая, мне – опытному офицеру-орденоносцу – моральные выговоры устраивать! Сгною.

Я оделся и пошел в офицерскую столовую – сооружение из маскировочных сетей, где ели офицеры батальона в основном то же самое, что и солдаты: каши, политые растопленным маслом, тушенку, консервы, репчатый лук – «офицерский лимон». Немного успокоившись, я подумал, что если уже солдаты младшего призыва стали так наглеть, что выражают свое мнение о наказании офицеру, то Муха-то точно в яме не пропадет: и напоят, и накормят, да еще и яму углубят для демонстрации работоспособности, пока мы будем завтра снова штурмовать Скакалку. С другой стороны, зачем тогда яма, если в ней нельзя никого сгноить? Ну был бы там не Муха, к которому особое отношение, а другой… «Надо делать батальонную губу и приставлять комендантский караул», – размышлял я на тему дисциплинарных взысканий, поскольку у кадрового офицера мысли слишком далеко от службы отечеству не простираются даже по пути в столовую.

Есть в жару не хочется, а здесь и вовсе кусок в горло не лез. Угрюмо ковыряя ложкой рис, облитый растопленной от жары тушенкой, я услышал над ухом голос нашего нового замполита батальона:

– Товарищ гвардии старший лейтенант!

– Я. – Я встал и вытянулся.

Вставать навстречу начальству в офицерской столовой было не принято, но, с другой стороны, и так обращаться было тоже не принято, все служебные дела старались выносить за ее пределы. Здесь было пространство отдыха. Наш новый замполит батальона нарушил этот обычай, и, скорее всего, сделал это специально, для демонстрации своего рвения комбату (не успел прибыть, как сразу во все вник). Никольский хмуро хлебал щи и не вмешивался в ситуацию, наблюдая за ней краем глаза.

– А вот у вас там гвардии рядовой Мухин сидит на гауптвахте за наркомани́ю. Вы собираетесь комсомольское собрание проводить по негативному явлению?

– Так точно, товарищ гвардии капитан, – прорычал я преувеличенно громко, автоматически принимая образ стоеросовости, служаки, с которого за пределами его обязанностей спрос, как с бревна, – самый выгодный тон в таких случаях. – Отсидит, соберем собрание и проработаем всем коллективом, как положено.

Я видел, как ухмыльнулся, не переставая прихлебывать щи, Никольский, он, кажется, слегка потешался над своим новым заместителем. И над этой неумелой и излишней демонстрацией, и над тем, как он произнес слово «наркомания» с ударением на последнем слоге (было в этом нечто кондово-замполитское), наконец, в неуместном повторении слова «гвардии» в обращении, которое, конечно, положено по уставу, но все же для уменьшения помпезности применялось лишь в случаях официальных обращений, как правило, перед строем. Замполит же находил нужным совать его всюду, не сокращая церемоний.

Замполит батальона капитан Милютенко прибыл к нам всего с неделю как из учебного подразделения с небольшим повышением в должности. Он явно робел и терялся в новой обстановке и на новом уровне, поэтому с перепугу совал нос всюду, чем успел раздражить буквально всех – и солдат, и офицеров. Правда, пока лишь до состояния насмешек; особенного занудства или подлостей с его стороны никто не видел. Он был человеком довольно плотного телосложения, впрочем, не слишком тренированного, с лопатообразно широким невыразительным «замполитским» лицом и манерой носить военную форму как гражданскую одежду, когда она неловко топорщится как раз в тех местах, где у строевых офицеров обычно все прилажено и перетянуто. По этой балахонистости замполита везде узнавали издалека; было в этом что-то сектантское: миссионеры Свидетелей Иеговы или анабаптистов, попадавшиеся мне позже, выглядели похоже; для всех политработников одежду шьют на одной фабрике.