Запах искусственной свежести - Алексей Козлачков

Не бывает друзей лучше Мити Перевозчикова. Мы познакомились почти десять лет назад в спортивном зале, где он пытался укрепить больную ногу, на которую заметно прихрамывал, а я, превозмогая тоску, упражнял в мордобое какую-то шпану ради денег. Он свирепо жал штангу и помалкивал, одет же был всегда в какое-то тряпье. В жизни нашей присутствовал тогда невыветриваемый запах подпольного спортивного зала в подвале неизвестно чего, потных испарений раздевалки, грязного душа, тусклого света, слишком поздней тренировки, мужского ожесточения и криминала. Здесь собирались хмурые неразговорчивые хлопцы, продолжавшие тренироваться, судя по всему, и после наших тренировок – в том месте, которое в старину называлось большой дорогой. Митя молчал около месяца, и я не знал, кто он таков, представляться же или спрашивать о чем-либо в таких компаниях было не принято. Однажды он подошел сзади и сказал:

– Говорят, ты из полтинника?

Я даже вздрогнул.

– Кто говорит?

– Да так, люди, – улыбнулся он хитро, очевидно довольный тем, что почти напугал.

– Ну да, а ты?..

– Тоже.

– В каком году?

– Восемьдесят второй – восемьдесят четвертый… А ты?

И так далее… Мы оказались однополчанами.

«Полтинник» – известный 350-й парашютно-десантный полк, стоявший в Кабуле возле аэродрома. Своего рода пароль афганской избранности. Оказалось, что служили мы в одно время: я – в отдельно стоящем возле границы с Пакистаном батальоне этого полка в чине лейтенанта, а он – рядовым полковой разведки на главной базе в Кабуле. Там мы никогда не встречались.

Затем он устроил меня дворником за комнату в полуразрушенном доме, что позволило мне бросить надоевшие брутальные игрища в бандитском подвале, и мы года два жили в одной квартире вместе с еще пятью или шестью студентами разных вузов и множеством тараканов, достигавших в тех местах размеров иногда умопотрясающих. Ранними утрами мы сосредоточенно мели тротуары, а днями в пытливом сопенье получали высшее образование: я – по гуманитарной части в университете, он – по сверхъестественно физико-математической, то есть мало доступной пониманию простого человека. Вечерами же мы свободно перемещались из одной комнаты в другую, пили бесконечные крепкие чаи, говорили бог весть о чем, пытаясь понять что-то непонятное, а под ногами влажно поскрипывали раздавленные тараканы. С Митей у нас были похожие биографии или, точнее, то, что прежде называлось социальным происхождением, похожим образом мы прокапывали жизнь, тычась всегда наугад, потрескивая от напряжения позвоночником и не рассчитывая ни на чью помощь; похожее отношение к людям, одинаково сильные руки и плечи – столь много общего, что можно было изъясняться обиняками или вовсе молчать. И мы дружили. Только на войне ему досталось больше: кроме ранения в ногу, которая временами у него отказывала, он был еще контужен и иногда жаловался на усталость от умственной деятельности. Я же отделался легкими царапинами.

Если и были у него еще друзья, то это были счастливые в дружестве люди, о чем можно судить хотя бы и по нашей дружбе: за несколько лет знакомства он никогда ни о чем меня не попросил, даже о ерунде – например, «подай стакан» или «дай закурить». И если кто-то сам курил, а ему не предлагал, то он так и сидел, не куря и не спрашивая. Он вообще не имел никаких претензий к людям, к которым хотя бы немного чувствовал симпатию. Достаточно было, чтобы эти люди просто жили и дышали где-нибудь в отдалении или близи, лишь изредка вспоминая, что они являются знакомыми Мити Перевозчикова. И тогда они могли попросить его о чем угодно, явившись лет через несколько невстреч; и жизнь, отданная за товарища (старик, зачем тебе жизнь, дай-ка ее сюда…), не показалась бы Мите слишком большой услугой. Это было сразу понятно; не знаю почему, но скорее всего – по деликатности, с которою он отводил глаза, по девической застенчивости, с которою он жил среди людей. Удивительно еще, как только эта жизнь у него сохранилась до описываемых времен, так никем и не взятая в качестве дружеской услуги. Впрочем, он был довольно замкнутым человеком и со мною сошелся, пожалуй, ближе всех, хотя в отношениях наших было мало откровений, а больше доверительного молчания и хождения в баню.

Баня, кажется, была его главной жизненной привязанностью, венчающей еще несколько таинственных утех, находимых им в недоступных моему разумению книжках с обилием формул по электрической космонавтике или космической электронике (что было его настоящей профессией) и в изучении… санскрита.

– Митя, на хрена тебе санскрит, Махабхарату в подлиннике читать, что ли?

– Знаешь, все изучают этот английский… Это отвратительно честному человеку.

– Ну, зубрил бы тогда французский…

– Да нет, хочется, чтоб совсем без пользы. Это меня как-то успокаивает.

Но баня была для него всего важнее. Не имея постоянного жилья в Москве, без конца меняя комнаты, он всегда селился вокруг бань. Как древние цивилизации, роящиеся и выживающие вдоль великих рек, так и здесь сильный и простодушный сын русской провинции Митя Перевозчиков, прошедший Афган, знавший тяжкую работу и беспросветное насилье над мозгами в одном из самых сложных технических вузов, так и не нашедший себе близких людей в этом городе, – селился возле бань, в них подозревая успокоенье душевное. И я его отчасти разделял. Даниловские и Краснопресненские, Донские и Измайловские, Сандуновские, Строченовские, Селезневские, Усачевские и Центральные – с тех пор как он закончил свой институт и стал влачить жалкое существование в виде электронного инженера по космическим перелетам на одном из московских «ящиков», мы встречались с ним только в банях. Он обстоятельно взвешивал все достоинства и недостатки этих заведений: в одной была дурная парилка, в другой слишком дорогие билеты, или неприятная компания, или маленький бассейн, или еще что-нибудь. Мы теряли друг друга из виду иногда на длительный срок, меняя квартиры и тактику борьбы за существование: я женился и продолжал свою нескончаемую учебу в университете и аспирантуре, когда протирание штанов в библиотеках чередовалось с авантюрами по добыванию денег для семьи; Митя переходил из одного полуразваленного научного учреждения в другое, работая за гроши, уезжал на родину за Урал, где у него еще оставались какие-то распоследние дальние родственники, или просто исчезал в неизвестном направлении с малоразличимой целью. Затем мы оба возвращались в Москву, узнавали телефоны через третьих лиц и неизменно уговаривались о встречах в банный день. Он звонил спустя несколько месяцев и говорил: «Ты знаешь, я сейчас живу недалеко от Машковских бань, так что давай в воскресенье возле памятника Лермонтову в 10 часов, если нет возражений».

Ну что ты, Митя, откуда у меня возражения! Им просто негде здесь угнездиться… И следующие полгода, вплоть до весеннего обострения болезни перемещений и авантюризма, мы встречались по воскресеньям, вооруженные вениками, у памятника Лермонтову. Иногда я не мог идти в баню, и он шел туда один, ибо не пропускал банных дней из-за лености или легкомыслия. Скорее всего, он посещал баню не один раз в неделю, а если бы хватало денег, ходил бы туда и каждый день.