«Принц» и «цареубийца». История Павла Строганова и Жильбера Ромма - Александр Чудинов

Так же, как Руссо, Ромм был увлечен идеей формирования нового человека и, подобно Головкину, готов был заняться осуществлением ее на практике. Предложение А.С. Строганова открывало для этого едва ли не идеальную возможность. Любопытно отметить, насколько полно совпадали разработанные умозрительным путем требования Руссо к совершенному воспитанию с условиями контракта Ромма. Так, по мнению Руссо, «воспитатель ребенка, вопреки обычному мнению, должен быть молод, и даже так молод, как только может быть молод человек умный». Ромму в 1779 году было 29 лет.

Руссо полагал, что ребенок с рождения и до совершеннолетия должен иметь одного-единственного воспитателя. И хотя Павлу Строганову в 1779 году уже исполнилось семь, в остальном требование автора «Эмиля» было полностью соблюдено: заключенный с Роммом контракт предусматривал, что наставник станет заниматься воспитанием ребенка до совершеннолетия.

Руссо считал, что подобный опыт воспитания не требует наличия соответствующего опыта: «Хотят, чтобы воспитателем был человек, завершивший воспитание хотя бы одного ребенка. Слишком большое требование! Один человек может иметь один такой опыт; если бы для успеха дела нужно было два, то по какому же праву воспитатель брался бы за первое? С приобретением большой опытности можно было бы лучше действовать; но для этого не хватало бы уже сил. Кто настолько хорошо выполнил эту должность, что почувствовал все ее трудности, тот не покусится снова взяться за нее». Ромм, хотя и обладал опытом преподавания, воспитателем действительно становился впервые.

Руссо считал, что для получения от его системы необходимого эффекта, ученика надо брать из богатой семьи: «Бедняк не нуждается в воспитании; воспитание со стороны его среды – вынужденное; он не мог бы иметь другого. Напротив, воспитание, получаемое богатым от своей среды, менее всего ему пригодно как для него самого, так и для общества. К тому же естественное воспитание должно делать человека годным для всех человеческих состояний; а воспитывать бедняка для богатой жизни менее разумно, чем богача для бедности; ибо если принять в расчет численность того и другого состояния, то разорившихся больше, чем поднявшихся вверх. Выберем поэтому богатого: мы, по крайней мере, будем уверены, что у нас стало одним человеком больше, тогда как бедняк может сам по себе сделаться человеком. В силу того же обстоятельства я не прочь, чтобы Эмиль был из хорошего рода». Павел Строганов как раз и принадлежал к одной из наиболее богатых и знатных семей русской аристократии.

И наконец, Руссо требовал, чтобы наставника и воспитанника никогда не разлучали друг с другом иначе, как с их обоюдного согласия. Контракт Ромма также предусматривал его постоянное сосуществование с учеником, даже слуга у них должен был быть общим.

Возможно, столь полное совпадение перечисленных Руссо гипотетических условий идеального воспитания с реальными обстоятельствами Ромма и настроило последнего на оптимистический лад, когда он незадолго до отъезда в Россию делился с Дюбрёлем планами относительно своего ученика: «Поскольку я хочу сделать из него человека, именно таковым он выйдет из моих рук». Характерно, что Ромм почти дословно процитировал Руссо: «Выходя из моих рук, …он будет прежде всего человеком».

Граф А.С. Строганов, истинный сын века Просвещения, настолько верил в благотворную силу рационалистических идеалов, что с готовностью предоставил сына для педагогического эксперимента, нимало не смущаясь тем, что система воспитания Руссо носила исключительно умозрительный характер и не опиралась на практический опыт, ведь разработавший ее философ сам не вырастил ни одного ребенка, а собственных детей, как известно, отдал в приют. Более того, первые результаты применения этой теории на практике, хотя бы тем же графом Головкиным (который, правда, с ведома самого философа ее несколько модифицировал), не вполне соответствовали ожидаемым. Так, Руссо полагал, что воспитанник, из которого сформируют «человека вообще», затем легко сможет войти в общество и адаптироваться к любым условиям: «Всем, чем должен быть человек, он сумеет быть, в случае надобности, так же хорошо, как и всякий другой, и, как бы судьба ни перемещала его с места на место, он всегда будет на своем месте». В реальности же воспитываемые подобным образом дети графа Головкина испытывали позднее определенные проблемы с адаптацией в обществе, ибо их поведение с недоумением воспринималось окружающими как излишне эксцентричное. Вот, например, какое впечатление произвела 13-летняя дочь графа Головкина на одного из современников, тогда еще тоже ребенка: «И наконец, остановлюсь на мгновение, нет, не на графе Головкине, с кем мой отец также беседовал, а на его дочери, показавшейся мне одним из тех феноменов, которые оставляют неизгладимый след в памяти. То, что ее отец рассказывал о ее воспитании, в высшей степени удивило меня. Я не переставал глазеть на эту барышню в мужской одежде и не мог представить себе, что она питается одними лишь овощами и молоком, каждый день ныряет в холодную воду, плавает, как моряк, ездит на лошади, как жокей, стреляет, как офицер, и может совершить пешком дневной переход. Одним словом, я не понимал, что она собою представляет, и не воспринимал ее ни как девочку, ни как мальчика».

Ромм заинтересовался теоретическими проблемами воспитания во многом под впечатлением от увиденного в доме Головкина и от общения с самим графом. Эта тема не раз находила отражение в его письмах Дюбрёлю:

Заметим, что Ромм при всем своем восторженном отношении к графу считает его план национального воспитания утопическим, по крайней мере для Франции. Оговорка же о возможной применимости проекта в «неотесанной» России этой оценки принципиально не меняет, ведь о России Ромм не знал практически ничего. С таким же основанием он мог признать план Головкина «осуществимым» в Китае или где-нибудь на Луне.

А вот то, как педагогические идеи Головкина применялись в более скромном масштабе – в семье самого графа, Ромму, напротив, весьма импонировало. Во всяком случае, так он писал Дюбрёлю: