Пардес - Дэвид Хоупен

– Давно.

– Вау. А что?

– В основном политическую философию. Я несколько лет проработал старшим преподавателем. Ну а потом ушел, чтобы создать собственную школу.

– Почему ушли?

– Мне было мало того, что давал университет. Я любил и люблю заниматься наукой, но в университете мне не хватало пищи для души. Мне хотелось Тора Умадда[112], красоты западной мысли, сопряженной с более духовной восприимчивостью к человеческой природе. Я стал раввином, основал эту школу, и вот прошло много лет, я старею, чахну, но от былых убеждений не отказался.

Я сделал вид, будто пью воду.

– Вы скучаете по университету?

– Разумеется. Порой я поневоле думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я продолжил идти прежним курсом. Почти все мои друзья-преподаватели добились выдающихся успехов в карьере. Я же директор ешивы, а это занятие не всегда благодарное – наверняка вы и сами заметили. Поэтому для меня имеют такое значение напоминания, почему это важно, почему ортодоксальный иудаизм обогащает жизнь, почему раввины сильнее влияют на становление личности, чем университетские преподаватели. Вдобавок, чтобы подсластить пилюлю, время от времени попадаются ученики, которые мыслят оригинально, и тогда понимаешь: все не зря.

Рабби Блум встал, подошел к шкафу со стеклянными дверцами.

– За свой долгий путь я собрал чудесную библиотеку, но эти книги пылятся без дела, поскольку мало кто из учеников их ценит. К сожалению, до сего дня лишь один-единственный наш ученик интересовался такими вещами. Возможно, вы станете вторым.

Лейбниц, Спенсер, Локк, Чосер, Гоббс, Руссо. Я восхищенно моргнул, вспомнив собственную скудную коллекцию.

– Догадываетесь, кто этот ученик, мистер Иден?

Я поковырял заусенец:

– Эван.

– Нам повезло, в Академии удивительное количество незаурядных умов. Наши ученики набирают высшие баллы в тестах, поступают в элитарные колледжи, лучшие аспирантуры, потом устраиваются работать в ведущие компании, мы внимательно следим за их успехами. Но порою ученики чересчур увлекаются учебой, дополнительными занятиями, целиком сосредоточиваются на поступлении, а о прочем забывают. Мало кто в старших классах активно интересуется чем-то большим. Я к чему это все: думаю, вам полезно будет пообщаться с мистером Старком на интеллектуальные темы. По-моему, ваши устремления во многом совпадают.

– Да, но… вряд ли Эвана заинтересует или обрадует мое внимание.

Рабби Блум еле заметно улыбнулся.

– Возможно, сначала и не обрадует. Но позвольте дать вам непрошеный совет: не принимайте на свой счет его… скажем так, отчужденность. Постепенно он привыкнет к вам и откроет вам душу.

Я вспомнил, как Эван нагишом прыгнул с крыши в бассейн.

– Мне так не показалось.

– Впереди еще целый учебный год. Вы удивитесь, как все поменяется. Говоря откровенно, мне прекрасно известно, что в настоящее время мистер Старк от меня не в восторге, – впрочем, учитывая, что мне рассказывали о сегодняшних событиях, я тоже не сказать чтобы им доволен. Но я знаю, что это временно.

Я ничего не ответил. Рабби Блум перебирал книги на полках. Чуть погодя протянул мне томик в выгоревшей красной обложке с потрепанным корешком:

– Вы читали Йейтса?

– Вообще-то нет.

– Тогда вот вам домашнее задание. Как дочитаете, заходите. Мне интересно, что вы скажете.

Я взял Йейтса и ушел, не зная, что думать.

* * *

На следующий день нас ждала расплата за случившееся после рассветного миньяна. Почти всем поставили прогулы (выяснилось, что это минус полбалла от средней оценки успеваемости за полугодие), а Оливера, Донни и Эвана еще и оставили на полдня после уроков за то, что они вчера вообще не явились в школу. Меня почему-то не наказали – может, и к худшему, так как это дало пищу для неприятных сплетен.

– То есть как это тебе не влепили прогул? – спросил Эван, сидя на обычном месте на балконе.

Сворачивающий косяк Оливер поднял глаза:

– Как такое возможно?

Мне пришлось сидеть на полу, шезлонга у меня так и не было.

– Я пришел на Танах.

– Именно, – сказал Оливер, – и это, позволь напомнить, было очень нечестно с твоей стороны.

– Тебе-то что за дело? – Ноах развернул высокопитательный протеиновый батончик. Его мать считала, что перед началом баскетбольного сезона ему необходимо набрать мышечную массу. По правде говоря, я не понимал, куда еще больше, но мои соображения на этот счет вряд ли кого-то волнуют – какой из меня культурист? – Радоваться надо, что ему повезло. Жаль, что мне не повезло.

Эвана его слова не убедили; он повернулся ко мне:

– Я слышал, ты говорил с Блумом.

Я нахмурился, выпрямил ноги.

– И что?

– Что ты делал у него в кабинете?

– Он вызвал меня к себе.

– Зачем?

– Поговорить, – нервно ответил я.

Амир поднял глаза от учебника по физике, встревоженно посмотрел на Эвана.

– О чем?

На миг я подумал, не рассказать ли Эвану о совете, который дал мне Блум. Наверное, мы посмеялись бы и это разрядило бы обстановку.

– О том о сем.

– Как мило. – Эван холодно улыбнулся. – О политике? О социологии? Он дал тебе понять, что ты особенный?

– Эван, – вмешался Амир, – остынь.

– Почему тебя это так волнует? – удивился я. – Он просто хотел познакомиться со мной поближе.

– На твоем месте я был бы осторожнее. – Эван взял протянутый Оливером косяк. – Ему соврать как нефиг делать.

– Господи, Эв. – Ноах жевал уже второй батончик. – Чего ты вдруг взъелся на Блума? Вы же с ним обычно неразлучны.

– Просто странно, и все, – пояснил Эван.

Я настороженно прислонился к стене.

– Что странно?

– А то, – ответил Эван, – что с Блумом говорил только ты и только тебя не наказали – такое вот совпадение.

– Понятия не имею, о чем ты. Я ничего ему не сказал.

И это правда: когда Блум упомянул об Эване, я ничего не ответил и словом не обмолвился о вечеринке у Донни. Я не сделал ничего дурного – если, конечно, не считать предательством то, что я согласился прочитать Йейтса.

Прозвенел звонок, обеденный перерыв закончился.

– Это мы еще посмотрим. – Эван затушил косяк и через окно залез обратно в школу.

* * *

В воскресенье у меня было первое занятие с репетитором. Его офис располагался на Линкольн-роуд между грязной забегаловкой (окна в разводах сажи, дюжина телевизоров транслируют игру “Долфинс”[113], в зале сидят без дела мотоциклисты) и модной, хорошо освещенной кофейней. Я пришел рано, подумывал, не зайти ли позавтракать, рассматривал белый интерьер кофейни, толпящихся посетителей, снующих официантов. Но вместо этого сделал несколько кругов по кварталу, вспоминая стихотворения Йейтса.

Я вошел в офис, вежливо постучал в непримечательную дверь, на которой выцветшей краской было выведено “А. Берман”.

– Минутку, – донесся строгий голос из кабинета.

Я сел на одинокий стул в коридоре, явно