Осьмушка - Валера Дрифтвуд

Вольно

Когда Череп вынимает дробину, то разрешает покричать,

но Пенни терпит. Вернее, покричать оказывается труднее, чем

перетерпеть, а усталость накатила такая плотная и тяжёлая…

Руби перед тем сватала Пенелопе подождать лёгонький хрыковый завар, но межняк, удивляя себя же, отказывается.

– Я и так одуревшая… куда ещё-то, – говорит она. Вроде и не храбрится даже, а просто знает про себя, что к злому хрыку больше не прикоснётся без самого-самого крайнего случая.

Руби кивает, сверкнув быстрой улыбкой. Бесстрашно глядит Черепу в руки. Подаёт, когда нужно, простой воды и чистенькие тряпички.

Руки у сивого – огромадные, корявые с виду лапищи – оказались лёгкие: ловко вынули дробину, лишней болью не обидев.

– Тоже штопальщицей буду, – говорит Руби Пенелопе, как о решённом. – Как Морган.

– Я орк, я и штопальщик, – ворчит сивый. – А ты вырастай – ещё на медсестричку выучишься или на врачею, дочка.

* * *

Раненая ключица под чистой повязкой болит уже поменьше, не мучает. Царапина над ухом, причинённая тем же «шпенделем», ещё чувствуется, но, надо думать, скоро заживёт. Комариные многочисленные укусы – смотри не расчёсывай, хуже будет! – злят, конечно, но вряд ли заслуживают жалости и сильного внимания. Жива, цела, и ладно.

Пенни почти не может внятно вспомнить вчерашний день, день, когда её обнимали и хвалили, дали много еды, и все были так рады, взаправду рады. Под прикрытыми веками, по усталому мясу, по чисто отмытой коже на память являются только какие-то отрывки, сполохи, разом тёплые и стыдные, и с этим Пенни ничего не может поделать.

Лицо Штыря – рыжие глаза, рот, стянутый тонким шрамом, скошен больше обычного. Ругнул опять «шакалёнком», и в охапку сгрёб, и долго не отпускал – или она сама вцепилась.

Оказывается, если в страшного орчьего старшака уткнуться вот так, лицом под шею, то можно здорово спрятаться от всего, что с тобой произошло, и немного перевести дух. Сам-то он в кого прячется, когда невмоготу? Наверное, в Коваля. Чушь, конечно: разве бывает невмоготу таким, как Штырь. Но глупая мелькнувшая мысль отчего-то кажется правильной и даже утешительной.

Сирений мальчик, волшебный. Прикладывает межнякову ладонь к своему белому лбу, а потом к груди и говорит что-то. Это должно быть очень важно. Пенни молчком мучается, что никто не может понять и перевести, а мальчик уходит в своё озеро – вот уже и кругов по воде не видать от нырнувшего тоненького тела.

– Он сказал, что всегда будет тебя помнить, и умом, и требухой, – говорит Ржавка с таким уверенным таблом, будто от младых соплей что ни день с сиренами разговаривает.

– Ты-то откуда знаешь? – Пенни не нравится, как у неё получилось: грубо, обидно. Уж Ржавка-то от неё грубости не заслуживает.

– Ну так ясно, – смеётся в ответ. Никакой обиды.

Как шли домой – не особо запомнила.

Шли и шли, обыкновенно, как все ногами ходят.

Рассказывала по пути.

Очень короткая история вышла, кривая и вся насквозь какая-то бестолковая. Всякую свою промашку Пенни теперь хорошо видит, даже, наверное, слишком хорошо, и ей странно, что остальные ничуть не обращают на это внимания.

«Домой. Мы идём домой».

Дома – бабушка Сал, и смеётся, и причитает нараспев, что бешеные внуки-то уж точно сведут её в могилу своими фокусами, а девочка цела, жива и слава тебе господи. Из белых бабкиных глаз бегут слёзы, она гладит Пенелопу по грязной лохматой голове, улыбается и совершенно не кажется безумной.

Пусто на душе.

Пусто, но не плохо.

Пенелопе нужно какое-то другое слово, более подходящее, орочье. Может быть, «тихо» или «пустынно».

Нет, не то.

* * *

Клан готовится к празднику, потому что по вечеру нужно ждать важных гостей из воды. До вечера ещё довольно далеко, но межняк сидит на пологом берегу и смотрит на озеро. Теперь глазам так же пусто и неплохо, как нутру.

Ёна с каким-то мелким рукоделием подсаживается рядом, не так чтобы вплотную, а в самый раз. Ёна не мешает. С ним нормально. И голос у него тоже в самый раз. Хороший голос.

– Вражков мы славно ограбили. Одних обуток три пары! Вражков камнями-то подгрузили – и в болото сунули, в самую еланьку.

– А квадроциклы. – спрашивает Пенни, не отводя взгляда от воды.

– И квадрики на том же болоте утопили, – вздыхает Ёна. – Билли над ними плакал даже, а что поделаешь – топил.

– Над кем плакал.

– Ну над квадриками!

– А.

Некоторое время оба молчат. Слышно, Ёна всё возится со своей поделкой. Потом произносит серьёзно:

– Резак, обутку сначала ты примеряй.

– Чего?

– Ботинки. Добыча же. Какие тебе подойдут. Все хорошие, крепкие. Я вымыл, стоят в тенёчке сохнут. Которые рыженькие, вроде они аккурат по твоей ноге. У тебя вон подмётки со дня на день уже жрать запросят.

– Ладно, – отвечает Пенни.

– Тис говорит, у них ещё большая тачка должна быть припрятана. Вроде пикапа или даже фургон целый. Булаты попробуют найти.

Ну да, правильно. Должна быть тачка. Куда бы там эти царевичи ни планировали потом девать пойманную сирену, на квадрике с таким уловом не заявишься.

– А с тачкой что сделаем, если найдём? Тоже утопим?

– Наверное, – говорит Ёна не очень внятно, как будто держит зубами то, что уж там ему захотелось смастерить. И добавляет уже с обычным произношением: – Если она хорошая, ох опять придётся Билли слезами плакать. Говорит, тачки вроде живых зверей, и не виноватые… А что поделаешь. Во, сделал. Держи.

Пенелопа оборачивается посмотреть.

Ёна протягивает ей маленькую ожерёлку, немного похожую на те, которые носят костлявые клана: пара маленьких смешных косточек на крепком вощёном шнурке, по бокам ещё пара каких-то штучек, подозрительно смахивающих на целые зубы, и несколько зелёных стеклянных бусин.

– Кругляшки я у нэннэчи Магды попросил, – объясняет Ёна. – Чтоб и красиво было, и на людское похоже.

До осьмушки только теперь доходит, что костяные ожерелья в клане таскают, стало быть, не просто так.

У Ёны на шее украшение куда гуще и грозней.

Прежняя Пенелопа Уортон не взяла бы подарка.

Пенелопа Уортон отказалась бы и ушла.

Юным девушкам, нормальным людям, может, и ни к чему такая пакость.

Людям, девушкам, может, и дотрагиваться-то до такой пакости противно, не то что на себе таскать.

Пенни-Резак берёт ожерёлку в руки.

Рассматривает.

Обнюхивает внимательно, кивает.

Сдвигает вместе пару нехитрых скользящих узелков, чтобы свободно надеть бусы на шею, и снова подтягивает – пускай сидят на шее, не болтаются, пускай больше никогда, никогда не придётся их дополнять.

– Красота страшная сила, – произносит Пенни-Резак.

– Красота… страшная сила, –