Третья сторона - Макс Фрай

В общем, хорошо погулял. Так хорошо, что время от времени вместо собственных отражений видел в стёклах витрин встрёпанного семнадцатилетнего мальчишку. Иногда – с ярко-синей скулой, спасибо живому воображению. Сам себе удивлялся: надо же, как меня впечатлил этот эскиз.

* * *

Уснул, как убитый, кажется, ещё до полуночи, но проснулся сравнительно поздно, примерно в половине десятого утра. В доме было тихо, на кухне – никого. Кофе сварил сам; взял большую джезву и правильно сделал, потому что когда в кухне появился хмурый спросонок, но уже энергичный Вацлав, нашлось чем с ним поделиться. Старик приветливо буркнул что-то вроде: «Спасибо, очень неплохо», – и уткнулся в телефон, объяснив: «Если не увижу прямо с утра пару десятков хороших картинок, вообще не пойму, зачем было просыпаться. А мне важно всегда это понимать».

Идея неожиданно показалась здравой, поэтому взял свой телефон, открыл интернет-браузер, набрал в поисковой строке запрос, гарантирующий почти бесконечный поток до сих пор не надоевшего счастья: «экспрессионизм», – и очень быстро понял, зачем было просыпаться. Тому нашлась, как минимум, сотня прекрасных, веских причин.

Так засмотрелся, что не заметил, как Вацлав встал, чтобы сварить вторую порцию кофе, и очень удивился, получив добавку. И полез в хлебницу – если уж всё равно оторвался от Клее [6] и Бекмана [7], пусть из этого отступничества выйдет хоть какая-то польза. Например, горячий бутерброд.

* * *

Старик, тем временем, сходил за своим альбомом и принялся рисовать. На этот раз обошёлся без цвета, ограничился простым карандашом, вернее, несколькими карандашными огрызками.

Погибал от любопытства – интересно, что сегодня получится? Довольно долго, надо сказать, погибал: сеанс затянулся почти на час. Но результат того стоил. Рисунок совершенно не походил на вчерашний; ясно, что техника разная, вчера была пастель, сегодня простой карандаш, но отличия явно не только за счёт материала, как будто совсем другой человек рисовал.

На этот раз на портрете оказалось несколько его лиц одновременно, сквозь нынешнее, привычное, очень точно схваченное, проступало несколько юных и два очень старых; между последними не было почти никакого сходства, одно принадлежало больному, усталому и, скорее всего, слабоумному человеку, второе – гордое, почти откровенно хищное, можно сказать, царственное, хоть сейчас в бронзе отливай.

Искренне выдохнул:

– Ну ничего себе вы даёте!

– Да, – спокойно согласился Вацлав. – Иногда даю.

И вышел из кухни прежде, чем он успел попросить показать ещё какие-нибудь работы. Очень досадно, но ладно, успеется. Не скоро ещё уезжать.

* * *

Весь день гулял в приподнятом настроении. То ли дело было в рисунке Вацлава, то ли в хорошей, по-настоящему летней погоде. То ли в том, что полезно смотреть экспрессионистов с утра. Ну или просто как следует выспался наконец-то. Давно было пора.

День выдался жаркий, поэтому часто останавливался в кофейнях, пил холодный кофе со льдом. Один раз вместо кофе взял лимонад легкомысленного розового цвета, оказавшийся неожиданно, можно сказать, отрезвляюще горьким тоником; впрочем, более чем уместным в жару. Металлическую крышечку в последний момент сунул в карман, вспомнив, что племянник их собирает.

Удивительная, кстати, оказалась крышечка – светло-голубая, с эмблемой в виде компаса, показывающего семь сторон света: кроме традиционных севера, юга, востока и запада там были обозначены вполне предсказуемые «верх» и «низ»; неожиданностью стало седьмое направление «где-то ещё», обозначенное кривой стрелкой, завивающейся в причудливую петлю. Ничего подобного раньше не видел не только на лимонадных пробках, но и в книгах, посвящённых символике. В общем, повезло мальчишке, будет ему сюрприз.

* * *

На следующее утро ушами не хлопал. В смысле, как только старик закончил очередной набросок – в полный рост, в движении, вернее, в разных движениях, почти десяток причудливо прорастающих друг через друга торсов, голов, рук и ног – выпалил:

– А можно посмотреть другие ваши работы?

– Можно, – кивнул Вацлав. – Пошли.

Одна из комнат оказалась мастерской, как и остальные помещения, которые видел в этом доме, просторной, скромно обставленной и очень хорошей: чистые белые стены, деревянный пол слегка, можно сказать, декоративно заляпан краской, длинный, во всю стену, рабочий стол с разложенными бумагами и инструментами, в центре – большой мольберт, ближе к окну – ещё один, поменьше. И почему-то, несмотря на первый этаж, очень светло.

Невольно подумал: «Мне бы такую». Хотя давно уже незачем. И вряд ли когда-нибудь снова станет зачем.

Законченных картин в мастерской оказалось немного, всего шесть штук. Оно и к лучшему. Очень уж сильное они произвели впечатление, большими порциями такое принимать нельзя.

От эскизов, которые видел до сих пор, картины отличались даже больше, чем сами эскизы друг от друга. Зато между собой более-менее схожи. Сразу видно, что одна рука. И какая рука.

На всех картинах были, условно говоря, портреты людей на фоне городских пейзажей. Очень, очень условно говоря. Потому что, с одной стороны, изображённые на них улицы вряд ли можно было назвать «городскими пейзажами», на каждой картине каким-то образом помещался целый город, точнее, даже несколько городов, очень реалистичных, узнаваемых и одновременно зыбких, мерцающих, проступающих друг через друга, так что в сумме получался какой-то цветной туман. При этом дома оставались домами, деревья – деревьями, храмы – храмами; некоторые он даже узнал, ну или просто показалось, что узнал, но какая разница, важно впечатление, а не документальная правда, что с чего было срисовано и сколько лет прошло с тех пор.

На таком фоне сравнительно небольшие фигуры людей, по идее, должны были бы потеряться, слиться с окружающей зыбкой пестротой, но этого не случилось. Наоборот, каким-то образом сразу делалось ясно, что человек тут главное, не просто силуэт необязательного прохожего, добавленный для оживления композиции, а именно портрет, на первый взгляд, небрежный, буквально в несколько мазков, но чем дольше смотришь, тем больше проступает подробностей, постепенно проявляются детали, становятся зримы тончайшие черты.

На четырёх картинах были изображены женщины – толстая брюнетка с красивым точёным лицом, лихая синеволосая девица в длинном чёрном пальто, худенькая старушка в платье, сшитом по моде двадцатых годов прошлого века, строгая пышногрудая дама с аккуратно уложенной стрижкой, в алом плаще до пят и пиратской повязкой на левом глазу. На пятой – мальчишка-школьник с лицом, обращённым к небу, на шестой, которую Вацлав отвернул от стены последней, мужчина средних лет с такими огромными ярко-зелёными глазами, что на перекрёстке вместо светофора мог бы стоять. Казалось бы, перебор, но на этой картине сияющие изумрудные кляксы в глазницах незнакомца выглядели не просто уместно, а даже как-то обыденно. Словно только так и бывает у всех нормальных людей.